Мои воспоминания. Часть 2 - [25]

Помню, Розенблюм меня как-то попросил передать Марейне, что тот ему вредит тем, что не забирает проданный ему картофель, который Розенблюму не было, где хранить. Приехав за водкой, я передал Марейне слова Розенблюма. Но вместо ответа, реб Довид на меня с минуту смотрел и вдруг набросился не дай Бог с какими оскорблениями. В комнате было полно народу. Мне было стыдно поднять глаза.

Когда я ушёл, его зять ему сказал, что я тут не при чём, и что оскорбления совсем неуместны. Просто обидел напрасно постороннего молодого человека. Я сразу уехал, и реб Довид уже не смог меня вернуть, чтобы, как он это обычно делал, попросить прощения.

Поскольку водку я не получил, то поехал к Енте и взял, что мне было надо. Но водка её была хуже. И на душе у меня тоже было не очень хорошо. Случай с Марейной меня очень огорчил. Кстати, я собирался купить пятьсот вёдер зараз, что обошлось бы мне дешевле, и такую покупку я мог сделать только у Марейны.

Я не хотел рассказывать Розенблюму, что меня обидел реб Довид Морейна –не подобало распускать слухи. Я всё время думал, как поступить и очень досадовал.

В городе, когда я разговаривал с людьми о Марейне, мне все в один голос говорили, что от реб Довида можно и пострадать, и только потому, что с ним хорошо торговать. Ещё мне передали, что тот случай его огорчил, что он себе душу гложет за то, что меня обидел, и сказал, что готов дать четвертак тому, кто меня к нему приведёт, чтобы передо мной извиниться и помириться.

Я подумал и написал письмо по-древнееврейски (моё тогдашне оружие), рассчитав, что по дороге за водкой к Енте проеду мимо криникской усадьбы и с кем-нибудь его передам.

Еду я как-то мимо усадьбы, и вижу – как раз стоит реб Довид с ещё несколькими евреями у ворот, на дороге. Вздумалось мне передать ему лично в руки моё письмо. Показал на расстоянии, сидя в телеге, письмо. Он подбежал, взял, стоя у моей телеги, письмо, открыл и стал читать. Уже начало письма так ему понравилось, что он меня принялся целовать и просить со слезами, чтобы я его простил: ведь он меня тогда не знал, был раздражён, огорчён и т.п. Я ему сказал, что простил его, и не успел оглянуться, как он уже тянет лошадь к себе в ворота. Я говорю:

«Реб Довид, я уже сам к вам заеду». Он отвечает:

«Нет, я должен вам выразить уважение – сам тянуть лошадь за поводья до конторы, чтобы все видели, как я прошу у вас прощенья».

По выходе моём из коляски, реб Довид взял меня под руку и провёл в контору. Там было полно народу, и он громким голосом объявил:

«Господа, перед всем народом я прошу этого молодого человека меня простить и заявляю вам, господа, что был очень не прав, обидев его шесть недель назад».

Ред Довид приказал принести бутылку старого, пятнадцатилетней давности вина с печеньем и пирог с селёдкой для всех присутствующих, и тут же, провозгласив «ле-хаим», меня расцеловал. В коляске для меня уже была приготовлена бочка водки. Уезжая, я был воодушевлён таким отношением реб Довида и забыл все обиды.

Так себя вёл когда-то богач, обладатель каких-нибудь восьмидесяти тысяч рублей.

С тех пор реб Морейна в меня «влюбился». Действительно, между нами было нечто вроде любви. Каждую неделю мы должны были видеться. И за жизнь свою я немало провёл хороших часов у реб Довида.

Возле Кринков я нашёл ещё одного дорогого друга, будущего гебраиста и писателя, Иосифа Гибянского[14], молодого человека моих лет, может, немного моложе. Был он зятем деревенского мельника, который ему дал пятьсот рублей приданого и пять лет содержания.

Гибянский стал женихом в пятнадцать лет. Тесть его раньше жил в Кринках, привёз жениха к себе на Песах. Гибянский прочёл проповедь в криникском шуле и отличился со своей проповедью не как юноша пятнадцати лет, а как еврей пятидесяти. Женился он в шестнадцать лет. Вскоре после этого тесть его арендовал водяную мельницу в деревне и переехал туда жить, взяв с собой на хлеба молодую пару.

Гибянский был известен как хороший гебраист, красиво пишущий на святом языке. За год до моего появления в Макаровцах реб Исроэль Салантер, приехав на отдых к своему зятю, реб Довиду Марейне, провёл у него в криникской усадьбе всё лето. Криникская учёная молодёжь – и Гибянский среди них - являлась на каждый обед к столу. Гибянский в то время писал в "Ха-Магид", который реб Исроэль Салантер читал за столом. Еврейский мир кипел от слов реб Исроэля.

С Гибянским я очень подружился и навещал его в деревне, а он меня – в усадьбе.

По правде говоря, я совсем не был расположен к торговле, как другие, кто стремился побольше заработать, иметь побольше дохода, выгоды, при этом льстить, хватать, надрываться, и т. п. вещи. Вообще-то корчма моя была очень хорошей, и с помощью лести я многого бы мог у Розенблюма добиться. Но я даже не старался приблизиться к нему и к помещице, чтобы им понравиться. Голова моя и душа стремились только к тому, чтобы найти способных, хороших, развитых людей, чтоб с ними общаться, проводя время в рассуждениях и спорах. В этом для меня было удовольствие.

Мне как-то не доставало жажды иметь как можно больше денег, когда человек не может без них жить, а имея их – получает всё. Обычно я довольствовался тем, что есть. Возможно, это большой недостаток, а возможно – большое достоинство. Возможно, что полагаясь только на деньги, я бы не имел ничего. Было много таких, кто предавался делу обогащения с большим рвеньем, но ничего не добивался. Кто знает, кто может сказать!