Мои Воспоминания. Часть 1 - [49]

И как же мы были поражены, узнав, что вместе с ротой явился также сирота Йоселе. Арье-Лейб[111] тут же попросил офицера, чтобы тот разрешил Йоселе к нам приехать. Несколько солдат пришли с Йоселе в дом деда. Йоселе был босиком, в большой, грубой, гойской рубашке, длинной, до щиколоток, без штанов, в кожухе. Лицо опухшее, бледный, как смерть. Увидев его, мы заплакали, и больше всех я, так как я его любил, он был моим другом.

Я подошёл к нему и сказал:

«Йоселе, Йоселе..»

Бесполезно. Он не отвечал, он превратился в идиота, и что я ему ни говорил, как ни просил и ни плакал: «Йоселе! Йоселе! Йоселе!» - ответа не было. Ему дали чай с булкой, он не хотел ни есть, ни пить. Говорить было не с кем.

Можно представить, какой плач стоял во всём городе. Немногие его смогли повидать, поскольку офицер приказал, чтобы помногу не приходили. А я был совсем разбит и плакал по нему недели и месяцы.

Спросили офицера, откуда явился сюда кантонист, и тот рассказал, что когда всех кантонистов послали вглубь России, Йоселе заболел: ничего не хотел есть и только плакал, лёжа в лазарете в крепости. Лежал он долго и от недоедания и плача впал в идиотизм.

Но можно считать, что больше всего на него повлиял страх перед хаперами. Шутка ли – чтобы восьмилетний ребёнок чувствовал, что должен скрываться, чтобы его не схватили, как хватает кошка мышь. Это больше, чем страшно. За что его хотят схватить, он не понимал. Он только чувствовал, что его вот-вот схватят, схватят, схватят.

Впав в слабоумие, он начал есть и встал на ноги. Его выписали из лазарета и отдали солдатам. Его таскали за собой, но капитан его послал назад в крепость. Зачем ему возиться с идиотом? Солдаты ещё загубят ему «жидочка».

На следующий (5616) год указ уже отменили, но пришла другая беда к евреям: было приказано, что город вместо своих может сдавать в солдаты евреев другого города.

Тут пошло у евреев настоящее хватание. Игра в хватание. Грандиозная кровавая игра. Чтобы схватить солдата, хаперы приходили из дальних городов,. Приходили ночью и забирали самых богатых и красивых молодых людей, у которых уже было по несколько детей.

Сцены были – из самых ужаснейших, какие бывали в еврейской среде. Хаперы приходили в город в тишине - никто не должен был об их приходе знать, являлись в полицию, с бумагой от местных сборщика и асессора. В бумаге говорилось, что они – хаперы. Полиция давала в их распоряжение десятских и солдат, сколько им требовалось, и посреди ночи они стучали в двери. И если двери открывались не сразу, у них на этот случай были инструменты для взлома дверей вместе с замком. Врывались в дом, попросту хватали с большой жестокостью молодого человека и убирались прочь.

Стоило в доме услышать, как полиция стучится в дверь, на всю семью нападал смертельный страх. Иной раз хаперам и полиции оказывали сопротивление. Брали топор, ножи, железные прутья, молотки или готовились заранее. И когда те являлись, домашние на них нападали и били вусмерть.

Но хаперы, со своей стороны, тоже не терялись. Они брали с собой ломы и железные палки, и в доме начиналась настоящая война. Кровь лилась рекой, дрались из последних сил, и на чьей стороне было больше силы, та и побеждала. Естественно, что чаще побеждали хаперы.

Если молодого человека хватали, ничто уже не могло помочь. Это могло дорого стоить. Хаперы ставили на карту свою жизнь – либо они брали, либо убирались покалеченные.

Матери рекрутов в большинстве умирали от горя, отцы и жёны оставались калеками после домашней битвы. Крики и вопли семьи достигали неба. И главное, ты имел уголовное дело за сопротивление полиции, за убийство, за драку железными прутьями и т.п.

Людей сажали в тюрьмы, судили, они беднели. Прежде богатые семьи вконец разорялись. Но никого не удивляло, что семья готова жертвовать жизнью и имуществом, чтобы спасти сына от солдатчины. Все тогда хорошо знали, какие жестокие испытания приходилось вынести солдату за двадцать пять лет службы.

Помню, как у нас стояло полроты солдат, и я мог видеть, как идёт николаевская служба.

Солдат муштровали на базарной площади, и если солдат не так хорошо обращался с ружьём или не так хорошо стоял, то унтер-офицер крутил ему ухо или нос, лупил без жалости, и мне казалось, что ухо и нос остались у унтер-офицера в руке. Или он так жестоко бил солдата железным прикладом, что тот сгибался вчетверо и аж становился синим.

Пороли жестоко, у всех на глазах, за малейшую провинность. Розги были каждый день свежие, только что нарезанные в лесу и принесённые в город. И каждый удар такой розги вырывал полосу из тела.

У Мошки в корчме, помню, остановился офицер, настоящий убийца. Это был красивый дом с большим овином, куда могли въехать несколько телег

У Мошки всё было сдано офицерам. В овине пороли солдат. Хорошо помню розги, каждый день слышались их удары. Иногда пороли одного солдата, иногда – троих за раз. А после порки, когда мы, дети, пробирались в овин, земля была пропитана кровью.

Раз офицер запорол трёх солдат до смерти. Он приказал дать по пятьсот ударов, и на восьмидесятом-девяностом ударе они умерли. Сам офицер стоял и кричал: «Покрепче, покрепче!» А если офицер сказал «пятьсот», то и должно быть пятьсот. Двое секли, а один считал удары.