Мои Великие старухи - [118]

О судьбе наших репрессированных учителей мало известно. Я знаю, что наш классный руководитель Георгий Поллак был сослан в Среднюю Азию и там умер. Таня Ступникова ездила к своей родной тете в Северный лагерь, где встретила последнюю директрису немецкой школы Крамер. Она там отбывала «наказание». Таня Бауэр, племянница репрессированной математички немецкой школы, ушла на фронт и погибла.

…Еще о судьбе моего отца. Родился он в Либаве (сейчас Лиепая), где жили его мать и отец, мои бабушка и дедушка. В 1936 году, на наше несчастье, моему деду разрешили приехать в Москву из буржуазной Латвии повидаться с сыном и его семьей (сын уехал в Россию еще до Первой мировой войны). После визита деда моего отца начали преследовать. Если раньше его всячески отмечали грамотами, наградами (он получил даже орден «Знак Почета»), то теперь стали подвергать гонениям. Отца сняли с хорошей должности несмотря на то, что он слыл известным в Москве специалистом-строителем.

Началась война. 16 ноября отец уехал в эвакуацию в Йошкар-Олу, а вскоре, вернувшись в Москву, стал рядовым строителем на возведении гостиницы «Украина». Репрессии властей на отца очень подействовали: он стал болеть, участились микроинсульты, и в 1958 году он скончался. Много лет прошло с того времени, я и сама сейчас пребываю в преклонном возрасте. Я тоже много пережила, перечувствовала, и мне очень обидно за отца: честнейший человек, преданный своей профессии, он пострадал невинно. Я горжусь им, потому что дело всей его жизни – построенные дома, заводы, дороги – и поныне служат людям.

…Я очень люблю Москву, и прежде всего ту ее часть, с которой связаны мои детство и юность. Многое осталось в памяти на всю жизнь. В 30-е годы мы жили в Лубянском проезде, в доме 3/6. Часть корпусов выходила на Мясницкую (потом улицу Кирова), часть на Лубянский проезд (потом улицу Серова). Теперь они называются опять по-старому. Это тот самый дом, в котором жил и покончил с собой Владимир Маяковский. Мы жили с ним в соседних корпусах нашего большого двора. Я помню 14 апреля 1930 года. Мне было тогда шесть лет. Погода в тот день стояла какая-то мрачная, был пасмурный, бессолнечный день. В большущий двор выходило много окон. И вдруг я слышу крики: «Маяковский застрелился!..» Шум, суета, люди на мотоциклах…

Мы с мамой, как и все соседи, выбежали во двор, нам было любопытно, что произошло, приехала какая-то машина. Что же на самом деле случилось тогда в квартире поэта, до конца не ясно и до сих пор. Много прочитала я на эту тему: Полонская, Брики, любовь, ревность, ЧК… Но для меня великий поэт Маяковский, на плакат которого «Нигде, кроме как в Моссельпроме» мы, дети, бегали смотреть на соседнюю улицу Маросейку, остался на всю жизнь почти близким человеком. Никогда не забуду, как он, проходя мимо меня во дворе, останавливался и ласково со мной заговаривал. Может быть, потому, что, как я узнала спустя много лет, в Америке у него росла дочь примерно такого же возраста?

Моя мама была общественницей, в ее обязанности входило распределение талонов на одежду. Со слов мамы знаю о таком эпизоде: встретив ее как-то во дворе, Владимир Владимирович обратился с просьбой помочь получить талон на ботинки – его 46 размера в магазинах не было.

Мама выполнила просьбу поэта, и ботинки для него изготовили на заказ.

Хочу заметить, что при талонной, карточной системе в СССР я прожила довольно длительный период. Рядом с нашим домом, в Лучниковом переулке, был магазин, в котором по талонам мы отоваривались крупой, сахаром, хлебом. Помню такую деталь: если продавец отмечал в талоне покупку простым карандашом, а не чернильным, то некоторые этим пользовались, потому что отметку можно было стереть и получить товар второй раз.

Трудно жилось и во время войны, и после нее. В эвакуацию я попала в Казань, где стала студенткой авиационного института. Почти все мужчины были на фронте, а женщины, во многом заменявшие мужчин, не очень-то рвались на работы, особенно в колхозы, – не хотелось работать за палочки. Нас, студентов, посылали в деревню скирдовать хлеб. За один трудодень обещали по два килограмма пшеницы, но обманули: выдали по килограмму, а колхозницам всего по 100 граммов за трудодень. Помню, что я получила 47 килограммов пшеницы, но воспользоваться ею в Казани не смогла, так как заболела брюшным тифом. Вылечившись, перевелась из КАИ в МАИ и заработанное привезла в Москву. Всю зиму наша семья держалась благодаря моей пшенице: сначала пшеничную крупу слегка отваривали, потом пропускали через мясорубку, далее доваривали и ели эту мягкую, набухшую кашу.

Хочу сказать, что мой трудовой стаж начался еще до поступления в институт. В Казани я работала на мыловаренном заводе имени Вахитова, в цехе туалетного мыла. Мы делали туалетное мыло только одного сорта – розовое цветочное. Специальность называлась смешно – «колбасница». В мои обязанности входило резать проволокой на 100-граммовые куски выходящую из специальной мясорубки ленту мыльной массы и складывать их в ящик. Между прочим, я не согласна с теми, кто утверждает, что в годы после войны в стране не было никакой парфюмерии. На полную мощность работала знаменитая фабрика «Новая заря», выпускавшая любимые женщинами духи «Красная Москва». В гостинице «Москва», которую недавно сломали и потом заново отстроили, находился парфюмерный магазин «ТЭЖЭ», торговавший разнообразными товарами для женщин. На прилавках стояли духи не только «Красная Москва», но и «Белая сирень», «Ландыш серебристый», «Кармен» и разная другая продукция фабрик Москвы и Ленинграда. «Новая заря» была основана, между прочим, еще до революции французом Коти. Причем дамам угождали – духи делились на стойкие и нестойкие. Стоили они по тем временам недорого, в пределах трех-пяти рублей. Особенно популярной была пятирублевая «Белая сирень», за которой тогда очень гонялись.