Мои сны глазами очевидцев - [49]

В сторожке она, как все девушки, кричала: "Нет, нет, не надо!" и я был отчаянно груб с ней, чтобы как можно скорее довести ее до пика отчаянья, после которого "нет" все больше наполняется смыслом "да", и тогда можно наконец-то быть нежным и за это "да" долгожданно благодарным.

Потом мы лежали рядом, нам не надо было даже соприкасаться телами каждый чувствовал любовное тепло, исходящее от другого как аромат от розы, а ведь чтобы наслаждаться ароматом цветка, вовсе не нужно грубой своей кожей прикасаться к нежной коже лепестков.

Я говорил, говорил и говорил:

- Любочка! С каждой минутой, нет, с каждой секундой я люблю тебя все сильнее и сильнее. Я никого и никогда еще так не любил. Я хочу умереть с тобой в один день и в один час, нет, в одну минуту, в одну секунду, чтобы ни мгновения не быть без тебя ни в жизни, ни в смерти. Я как собака буду охранять тебя всю жизнь.

- Как собака, - сказала Любочка умирающим голосом, - я как собака буду всюду идти за тобой, служить тебе.

- Глупая! Это я, я буду служить тебе, слышишь?

И Любочка смолчала в ответ не из жажды главенства, а из покорности.

Все, что я говорил Любочке, не было, конечно, плодом размышлений, я узнавал эти светлые истины в тот же миг, в который их узнавала и Любочка, произнося их, и, так же как и она, мгновенно и блаженно в них верил.

- Мне ничего, ничего не надо от тебя, даже твоей любви, слышишь? Только - будь, и я буду счастлив от того, что дышу с тобой одним воздухом. Будь любой, ненавидь меня, гони, даже проклятие будет счастьем для меня, потому что оно - от тебя, - говорил я, раздевая Любочку.

- Проклятие? Никогда! Я тебя так люблю, что на все, на все готова ради тебя, - говорила Любочка, сопротивляясь.

Я никогда не лгал Любочке, я всегда говорил ей то, что думал, и делал с ней то, что хотел.

.....

- Будь ты проклят! - кричала Любочка, потрясая руками, сложенными в пригоршню, как будто подбрасывала горсть зерна. - Ты сломал мою жизнь, подлец, подлец!

- Но ведь я люблю тебя! Я люблю тебя! - кричал я, хватая ее за руки, желая сломать их.

- Докажи мне это! Докажи! - в запальчивом отчаянии кричала Любочка.

Я схватил ее за плечи и швырнул, не на диван, а в сторону дивана, на пол, я набросился на нее с жестокостью отчаяния, потому что то, что я боролся с Любочкой за ее тело, было лишь страшной видимостью, а правдой было то, что я боролся со всеми враждебными нам силами за нашу любовь.

Любовь для Любочки расширялась в замужество, детей и деньги, которые я давал бы ей на хозяйство, а ночь в сторожке была для нее лишь доказательством моей любви. Когда я говорил ей, что люблю ее, целовал и обнимал - я мог просто обманывать ее, развлекаться, смеяться над ней, но когда я опрокинул ее на жесткую глянцевую солому, я доказал свое серьезное отношение к ней.

Для меня же любовь расширялась именно в одну бесконечную ночь в сторожке, а брак, это рациональное, заботливое устройство быта, казался мне недостойным даже быть упомянутым рядом с любовью. Я никогда не оскорбил бы Любочку предложением вступить в брак, и ее желание выйти за меня замуж меня коробило, как если бы я подарил ей розовый сад, а она требовала бы продавать розы и делить деньги, или я, волшебник, спросил бы ее, где, в какой точке мира она хочет побывать, а она попросила бы отвести ее в сортир.

Наши представления о любви не встретились, и мы так и не выяснили главного.

Если бы я понял тогда, что замужество необходимо Любочке для того, чтобы быть навсегда уверенной в моей любви и на этой уверенности растить и растить свою любовь, я, наверное, согласился бы жениться на ней и вылавливал бы ее любовь из необыкновенно вкусного горохового супа, а Любочка, заботясь обо мне, прибрала бы мою любовь и задвинула бы ее на антресоли - туда, где стоит коробка с елочными игрушками.

...

Мы расстались, Любочка обнаружила себя беременной, пыталась самостоятельно вытравить плод и умерла от кровопотери.

Если бы я знал, что Любочка беременна, я простил бы ей то, что она, как мне казалось, предала нашу любовь. К тому времени я еще ни разу не задумался о том, что есть отцовство, и хочу я быть отцом или не хочу; можно сказать, я не знал, что такое "ребенок", но факт любочкиной беременности показался мне началом большого, взрослого события в моей жизни, а Любочка злонамеренно это событие погубила - глупо и дико. Я злился на нее за это, ругал ее мысленно - как живую - одни сутки, и вторые, и только в ночь перед утром любочкиных похорон мое негодование иссякло, и я впервые сказал себе: "Любочка умерла".

Я вовсе не знал своей вины в смерти Любочки и, видя в институте укоряющие лица любочкиных подруг, я полагал, что они выражают не укор, а скорбь по поводу моего проваленного отцовства.

Я говорил себе разными голосами, громко, тихо, грустно, радостно; равнодушно, быстро и медленно: "Любочка - умерла", и этого не понимал.

Я не мог полностью увериться в любочкиной смерти, пока не увидел ее в гробу, а до тех пор, думая о ее смерти, я делал допущение.

Как ни убедительно я говорил себе: "Любочка умерла", здравый внутренний голос поправлял меня: "Если Любочка умерла; а точнее - если Любочка умрет" - и с такой поправкой размышление о ее смерти становилось бессмысленным, ведь всем известно, что семнадцатилетние девушки бессмертны.