Мои сны глазами очевидцев - [24]

Мне не спалось, у соседей долго не гасли окна. Ночные бабочки рокотали как трещотки, танцуя у стекла, и с жалобным звоном ударялись о горящую лампочку.

5 июля. Звонила поселковая церковь. С той дорожки, по которой я обычно прогуливаюсь, виден сквозь ветки деревьев ее голубой купол, от яркого солнца он иногда кажется зеленым. Сегодня мне вздумалось зайти туда, посмотреть на верующих. Дневной свет смешивался со светом свечей, они потрескивали с тем звуком, с которым рвется тонкая ткань. Среди старух и другой убогой публики мое внимание привлекла молодая женщина. Она была одета слишком хорошо для того, чтобы быть деревенской кликушей, но молилась слишком истово для праздной дачницы. Впрочем, в ее движениях совершенно не было нервной суетливости, свойственной экзальтированным особам. Она крестилась медленно, кланялась глубоко, стояла неподвижно. Однажды опустилась на колени, и поднялась тяжело, но грациозно, - как лань. Однажды - обернулась. Я никогда не забуду этот медленный поворот шеи и скошенный на что-то сзади спокойный голубой глаз. Это лицо, теперь обрамленное платком, уже являлось мне на платформе.

6 июля. Не знаю, кто из них раздражает меня больше. Не могу понять, почему эти посторонние люди так досаждают мне. Этот тупой уродливый солдафон и эта набожная корова. Я стараюсь не смотреть в окно. Всю ночь меня терзало бешенство: ведь они, наверное, занимаются там любовью, в доме моих друзей: женщина, пришедшая из церкви, и офицеришка. Как сочетаются в постели его тупость и ее религия? Читает ли она молитву перед тем, как взойти на ложе? Довольствуются ли они "позой миссионера"? Пользуются ли противозачаточными средствами? Мне хотелось подкрасться и послушать под окном их спальни, но здравый смысл пристыдил меня. К утру мне показалось, что мой нездоровый интерес к этой паре вызван тем, что я слишком мало знаю об этих людях. Надо просто узнать их поближе, и все пройдет. Где граница между жаждой познания и жаждой обладания?

И вот под хрипловатый (батарейки отсырели) голос приемника, призванного уболтать мое волнение, я иду к дачникам с предложением показать им дальний пляж. Они сидят на диване, едят груши и смотрят телевизор. Я вижу, как они похожи. Они блестят мне в лицо одинаковыми очками, одинаковыми улыбками. Она кивает, он привстает: "А! Доброе утро! Вот. Моя сестра. Елена"

Мы пьем кофе, я пью сведенья, обжигающие мне нутро. Она художница, сняла дачу для этюдов. А у него выдался отпуск. Решил не скучать один в Москве. Ей 30. Ему 28. Особенно почему-то радует меня то, что они до сих пор не обзавелись семьями. Они на пляж не ходят, купаются по ночам у мостков. Вот и все, им больше нечего сказать о себе. Да, живут они на Китай-городе. "Я хожу в церковь, - спокойно говорит Елена. - На Маросейке. Знаете?" "Не понимаю сестру, - улыбается Леонид. - Молодость так проводить. Но это свободный выбор каждого человека" Родители у них умерли. Я впитываю эти два образа, которые кажутся мне раздвоением одного, раздвоением, вызванным близорукостью. Впитываю, как впитывает кофе печенье, которое я опускаю в чашку.

Мне кажется, что я чего-то не понимаю в этих людях. Леонид целый день спит в шезлонге, прикрывая голову газетой. А Елена не выходит из дома. Я исподтишка рисую торс Леонида. Затем мой карандаш опускается ниже пупка нарисованного тела. Для меня это открытие: оказывается, я волнуюсь. Ища спасения, я думаю о Елене, о встрече в церкви. Мысль об этой женщине отзывается болью от сердца до чресел. Только если мое чувство к Леониду стоит на самой последней ступени человеческих отношений, тяготея к скотоложству, то чувство к Елене теряется в облаках нежности: ее не хочется оскорбить даже выдохом в ее сторону, как прозрачный цветок, чьи стебель и лепестки тают в руке.

Мне бы хотелось убежать: на пляж, или в лес, но я не могу даже выйти за калитку. Мое место в эпицентре. Я ревную их ко всем вещам, окружающим их, и не могу добровольно оставить их жизнь без своего негласного присмотра. Самое мысль о том, что мне надо бы куда-нибудь отлучиться, порождает во мне невыносимую тревогу. Однако я не сижу, прильнув к окну, я отказываю себе в этом вожделенном рабстве: занавеска задернута, а я тупо смотрю в немецкую книгу. На открытой тетради покоится моя рука. Иногда я падаю в своем борении: отдергиваю занавеску. Свет, несущий фрагменты драгоценных образов, изливается на меня. Леонид входит в дом, сверкнув пряжкой сандалии, Елена появилась у окна и что-то взяла с подоконника.

Завтра приедет Саша, и наваждение пройдет. За ночь надо забыть о нем.

7 июля. Я стою на платформе, облокотившись на перила. Ветки акации покалывают мне спину. Толпа редеет, словно материя, сотканная из людей, рвется, и я вижу истинное и незащищенное дно моей жизни: там на маковом небе стоят они - Саша и оранжевое скользкое солнце.

8 июля. Мы лежим в постели. День сквозит из-за занавески косматым серебром, полосуя простыни, пробуясь на человеческой коже. Я вижу Сашу как грёзу, и мне кажется, что это не Саша прикасается ко мне. Я закрываю глаза, и моя чувственность принимает облик то Леонида, то Елены, проходя стадиями. От страсти, когда тот, что доставляет наслаждение, враг тебе, до нежности, когда ты - враг той, кто доставляет блаженство, и поцелуем боишься ранить.