Могусюмка и Гурьяныч - [9]

— С Гурьяном? — спросил Захар, и глаза его блеснули.

Настасья заметила это и чуть-чуть покраснела.

— Мало ли что говорят, — сказал муж. — А вдруг позарятся на русских баб, как раз и украдут. Увезут в степь да продадут.

— Бойки у нас бабы-то, — лукаво улыбнулась Настасья, как бы не решаясь что-то рассказать мужу.

— И то не беда. Пусть их! Дома-то строгость!

— Как же! Дома все смирны. Грозен тятенька, а муж еще грозней! — держа в руке подарки, но не глядя на них и смеясь из-за плеча, сказала Настасья.

— Как же, — отозвался Захар, — так и надо.

— А Гурьян-то, — продолжала Настасья, — все под окнами у нас ходит... Глядит — того и смотри, что глазами бревна прожжет...

— На наш дом глядит? — встрепенулся Захар.

— А в лесу-то встретились с Гурьяном, — продолжала жена. — Так мы уж сторонкой, сторонкой, да поскорей и убрались.

— Так он и в лесу вас встретил? — ревниво спросил Захар. — Сильно он вас испугал?

— Ах, да что ты! Чем же он напугает? Он такой смирный, он никогда слова худого не скажет! Он смешной...

Захар стал рассказывать, как башкиры догнали его на дороге и отдали долг.

Вошла Фекла, жена приказчика Санки.

— Здравствуй, Захар Андреич! С приездом! Как мой-то там? Жив или его уже в лесу зашибли?

— Жив, здоров. Он с обозом отстал, скоро будет.

Феклуша — женщина молодая, но изможденная работой и постоянными родами.

После бани и обеда Захар сходил в лавку.

По случаю его возвращения собрались знакомые, мастера, торговцы, лабазники. Расспрашивали про ярмарку, про цены на шерсть и железо, про волнения в киргизской степи

— Это все Хива мутит. Смущает этих мусульман, — говорил Терентий Запевкин, зажиточный заводской мастер, узколицый, лысый, с окладистой бородой, которой заросло все его лицо, только виден острый и кривой горбатый нос да узкие глаза.

— Есть знак и на Хиву и на турок, — говорил Захар. — Мне сами же азиаты рассказывали, что из Турции святые выпущены, чтобы смущать мусульман против русских.

— Сколько волка ни корми, он все в лес смотрит, — молвил густым басом Прокоп Собакин, тучный бородатый мужик с обрюзгшим, багровым лицом.

— Змея укусит, — подтвердил Запевкин.

— Ай, ай, худой человек! — заговорил татарин-торговец Рахим Галимов. — Худой человек...

— Зашел я в городе в азиатскую харчевню, — рассказывал Захар, — с товарищем, с киргизом. Смотрим, сидят татары, киргизы. Какой-то человек, похожий на хивинца, глаза, как у ястреба, что-то рассказывает. Я киргиза спросил: «Что он говорит?» А этот киргиз, старый мой знакомый, еще отцу коней продавал, он мне перевел, что, мол, говорит, как на стене кафтан висит, так, мол, все русские висеть будут.

— Ну, а ты что? — с чувством спросил худой заводской мужик Кузьма Залавин, сидевший у порога на корточках.

— Ай, ай, худой человек! — восклицал Галимов. — Такой человек хватать надо, тюрьма сажать.

— Я подозвал хивинца к себе и спрашиваю: «Что, мол, ты сейчас говорил?» Он сразу струсил, согнулся. Мы с киргизом посмеялись и пошли прочь.

— У меня бы не ушел, — заметил Прокоп.

— Турция мутит, — сказал Запевкин.

— Только башкиры-то не подымутся против русских, — отозвался с порога Кузьма.

— Москвичи говорят, что война с турками будет, — подхватил Захар.

— Ну, а что в степи? Что слыхать? Хан-то киргизский...

Пошли разговоры про пограничные новости. Захар рассказал, что будто бы собираются отправлять войска на Хиву.

— Это ведь уж двадцать лет все говорят: мол, на Хиву, на Хиву — да никак не соберутся, — отозвался Собакин.

Потом разговорились про заводские непорядки: шел слух, что скоро будет новый хозяин, что льгота, данная на землю, кончается и больше ее не продлят.

Вечерело.

Мимо проехали ребятишки на конях, подняли пыль, и она стояла облаком в воздухе. Вдали синели низкие волны хребта.

Люди толковали о делах, ждали каких-то событий. Жилось скучно и однообразно, и ум хватался за всякую новость. С самого дня отмены крепостного права все чего-то ждали: кто лучшего, кто худшего. Богатые заводили оружие и замки покрепче и старались вот в такие вечера держаться дружней, хотя в иное время сами готовы были перегрызть друг другу глотки.

Вечером Захар пил чай со свежим вареньем. Слышались глухие удары кричных молотов на заводском дворе. Настя и Феклуша разбирали огромную кучу ягод, ссыпанных из опустевших, докрасна измазанных соком корзин.

А утром, когда Захар ушел, к Настасье собрались бабы.

Настя, коренастая, с широким белым веснушчатым лбом, с румянцем на тугих щеках, со светло-русой, по-девичьи тяжелой косой чуть не до полу, вертелась у зеркала, прикладывая то к груди, то к плечам, то к коленям цветастые материи, привезенные Захаром. Без мужа держалась она куда смелей, смеялась и шутила.

Накинув на плечи кусок шелка, пробежалась по избе мелкими шажками, шлепая босыми ногами по полу, поджимая губы, закатывая глаза и фыркая то направо, то налево.

— Ах, оставьте меня, пожалуйста! Я не заводска, не деревенска, а слободска, городска, оренбургска! Ах, не щиплите меня, не троньте, не щекотите! — взвизгивала она, а бабы покатывались со смеху.

Все они с удовольствием смотрели, как ловко Настя изображает городскую щеголиху.

Глава 5