Могу! - [37]

Но вместе с тем она чувствовала, что в ней все спутано и что все концы никак не сходятся друг с другом. Так например, она, не обманывая себя ни в чем, с несомненной уверенностью и даже успокоенно видела, что она ничего не отнимает от Георгия Васильевича: ни своей любви к нему, ни своей близости, ни участия, ни заботы. Он по-прежнему был ей дорог так, как был дорог и раньше, и ее чувство к Виктору ничего не изменило, ничего не уничтожило в ней. Это искренно радовало ее. Но в то же время мысль об «измене» беспокойно мучила ее. Она пыталась рассуждать, чтобы рассуждением убедить себя. Что это значит — «жена изменила мужу»? Так говорят, когда хотят сказать, что у этой жены есть любовник. «Но ведь Виктор не любовник мне!» Довод казался убедительным, но тотчас же вставал неизбежный вопрос: «Неужели только любовник — измена? А если жена полюбила другого человека, но не отдалась ему, разве это не измена? Неужели измена только в том, что отдано тело, а в том, что отдано сердце, измены нет? Думать о другом, тосковать без другого, искать встречи с другим — это не измена?» Она терялась в таких вопросах, и каждый из них был для нее непосилен. «Тот, кто посмотрел на женщину с вожделением, уже прелюбодействовал с нею в сердце своем». Но если это так, то, значит, она уже давно изменила Георгию Васильевичу, еще тогда, когда впервые стала думать о Викторе и издали начала тянуться к нему. Но неужели даже строгий судья назовет это изменой? А если она не изменила тогда, то не изменила и внезапным поцелуем.

Успокаивало и ее решение — «дать немного и взять немногое». Это «немногое» казалось ей безгрешным, а поэтому и допустимым. «Разве стакан вина — пьянство? Кто осудит себя или другого за стакан вина?» Эта мысль не только успокаивала, но и разрешала. Но чуть только Юлия Сергеевна успокаивалась на том, что «немногое» допустимо, то сейчас же вставал вопрос: «А что же такое это немногое? От каких пор — немного, а от каких — много?» Ответ приходил сам собою, но она видела: это был не ее ответ, ею сказанный и ее сердцем рожденный. Это был даже не ответ, а моральный шаблон, общее место, подсказанное ей ее воспитанием, окружающими людьми, установленным пониманием и житейскими требованиями. В нем она не могла не видеть условность, противоречия и даже лицемерие, которое возмущало и вызывало протест. И те границы «немногого», которые по общепринятому трафарету намечались в ней, заранее казались ей такими же условными, противоречивыми и лицемерными. Что можно, а чего нельзя? Почему можно и почему нельзя? Где правило? В чем закон?

Было и еще одно, что еще больше спутывало концы и осложняло тяжелый вопрос. Это — тайна Елизаветы Николаевны, которую Юлия Сергеевна случайно и нечаянно узнала, когда еще была девочкой-подростком. Ее отец тогда был еще жив, но у Елизаветы Николаевны была связь на стороне, давняя и многолетняя. Об этой связи Юлия Сергеевна случайно узнала, но никогда, ни словом, ни намеком не давала понять матери, что эта тайна известна ей, и сама страшилась: как бы мама не догадалась, что она эту тайну знает. И теперь, вспоминая свое детство и жизнь с отцом, она настойчиво спрашивала себя: «Разве мама была бы другой, если бы «этого» у нее не было?» И ей до несомненности было очевидно: то, что было в прошлом у Елизаветы Николаевны, ни в чем не изменило ее. Ничего не дало ей и ничего от нее не убавило. С «этим» она была такой, какой была бы без «этого».

Все было спутано в Юлии Сергеевне: слова Табурина о разной любви, общепринятое понятие измены, голос общественной морали, прошлая тайна Елизаветы Николаевны, страх перед повторным ударом, мысль о том, что «Горик уже не муж мне», и то, что в ней самой нет чувства вины, — все это смешалось, и концы не сходились друг с другом. Она чувствовала смятение и не видела нужных путей. И хотела как можно скорее увидеть Виктора, чтобы сказать ему все. «Он все, все должен знать! И больше всего он должен знать, что моя любовь к Горику ни в чем не изменилась. Да, да! Вот это он должен знать так же крепко, как я это знаю!»

И, подумав это, смутилась до того, что густо покраснела. «Но ведь если я скажу Виктору, что люблю Горика, то и Горику… Я ведь должна и ему сказать про Виктора!» Но мысли заметались, засуетились и тут же нашли лазейку: «Ах, это совсем другое дело! Ведь Горик болен, и это может убить его! Если бы он был здоров, то… то…» Но своего «то» она не закончила, а спряталась от конца.

Прошла уже неделя после именин, а Виктор не приходил. «Боится!» — лукаво подумала Юлия Сергеевна, и ей было даже приятно, что он «боится». Но ждала его все дни и всякий раз, когда звонил телефон, брала трубку и думала: «Это он!»

Он позвонил через неделю. И даже по телефону было слышно, что он говорит смущенно: скажет слово и приостановится, словно не знает, можно ли говорить дальше.

— Я… Я вам из Ларсонвилля звоню! — пояснил он. — Я ведь тут!

— Тут?

— Да… Я на другой день уехал после… то есть после ваших именин.

— Когда же вы вернетесь?

— А это… это… Это зависит! Видите ли, дело оказалось сложнее, чем я думал, и мой босс требует, чтобы я не возвращался, пока не выясню всего. А я…