Могу! - [30]

Виктор слегка ахнул, как ахают простодушные люди, увидев диковинку. Он даже слегка приподнял брови и приоткрыл рот. Сам не заметил этого своего движения и продолжал так стоять: с приподнятыми бровями и с полуоткрытым ртом.

Сначала непроизвольно, а потом нарочно, он то делал полшага в сторону, то чуть-чуть отступал назад, то слегка поворачивался. Ему была совершенно понятна оптическая природа этой игры изящных вспышек, но было непонятно другое: почему эти вспышки так прозрачны и светлы, так глубоки и веселы? И он недоумевал: ведь он сотни раз равнодушно проходил мимо такой сияющей игры, но не смотрел на нее и не видел ее, а сейчас чуть ли не первый раз в жизни смотрит и видит. Делал осторожное движение головой и, не сводя глаз с намеченной золотой точки, смотрел, как она, оставаясь такой же чистой и прозрачной, вдруг начинала отсвечивать оранжевым отблеском или бросала яхонтовый луч. Он окидывал глазами всю площадку разом и видел, как она переливалась блестящими брызгами чистейших цветов, которых нигде и ни в чем больше нельзя было видеть. Вся трава была осыпана сверкающими искрами, и прелесть была не только в совершенстве их чистоты, но и в несказанной скромной простоте их сияния: ни надуманного старания, ни заносчивого чванства. Роса сияла с тем покоряющим простодушием, с той щедрой непосредственностью, с какой светило в небе солнце, с какой ласкал утренний воздух и синело в глубине небо.

«А ну-т-ка! Алмазы! Попробуйте-ка так! Не можете?.. То-то!» — с хвастливым задором подмигнул Виктор, почти по-детски радуясь тому, что алмазы не могут так блестеть. И он, стоя на месте, незаметно для себя ахал: «Ах-ах-ах!» Повернулся, чтобы идти дальше, и сразу же вся игра пропала: лужайка потухла. «Ага! — догадался он. — Не под тем углом смотрю!» И осторожно начал поворачиваться, чтобы опять смотреть по-прежнему. И опять кое-где вспыхнули отблески утренних лучей. Он все так же осторожно еще более повернул голову, и вдруг вся трава снова вспыхнула, засветилась, задрожала праздничными точками, блистающими здесь только для себя и для утра.

Он стоял и смотрел. А потом начал бесхитростную игру: то отклонялся вправо и влево, то откидывался на полшага назад, то чуть-чуточку нагибался вперед. И все искры тогда шевелились, менялись и рассыпались. Они словно бы понимали, что он весело играет с ними, и сами отвечали ему такой же веселой игрой, вспыхивая, потухая и мигая тонкими лучами. И он почувствовал, будто есть какая-то связь между ним и этими блестками, будто он и они составляют одно, из разных концов пришедшее, но одним источником рожденное. Никто не видел его в эту минуту, но возможно, что и его глаза блестели особым светом, как никогда они не блестели в служебной конторе, в гостиной добрых знакомых или в ресторане за обедом. Он смотрел и чувствовал в себе ликование: хотелось не то запеть, не то заплакать, не то побежать куда-то. И он ласково кивал головой, словно подбодрял эти светлые вспышки:

— Так! Да! Так! Вот именно так!

Солнце поднималось все выше, воздух нагревался, и росинки начали высыхать: то один огонек потухнет, то другая искра скроется. Виктор не сразу заметил их умирание, а когда заметил, то слегка улыбнулся своей хорошей улыбкой. «Кончается!» — прошептал он. И ему ничуть не было жалко, что «оно кончается», потому что не сожаление, а благодарность была в нем. И когда почти все огоньки потухли, он повернулся и посмотрел на солнце.

Но тут же вспомнил и спохватился: «А автобус?» Быстро глянул на часы: было пять минут восьмого, автобус уже ушел. Но ни досады, ни сожаления он не почувствовал, а продолжал стоять и улыбаться.

Ехать в Ларсонвилль ему, конечно, было надо, и он знал, что ехать надо, но к тому, что он опоздал и не поедет, он отнесся легко: «Опоздал и — опоздал! Вот и все!» — беззаботно подумал он, как будто прелесть сияния росы благосклонно оправдывает его, как будто поездки в Ларсонвилль даже не должно быть, если роса блестит на утреннем солнце, а он смотрит, как блестит она. Он легко махнул рукой и зашагал назад, к дому. И думал не о том, что ему скажет начальник и что он скажет начальнику, а о том, как блестели росинки. «Ну что, алмазы? Сдаетесь? Не можете так? И за что только за вас деньги платят?» — весело поддразнил он.

А когда вошел к себе, то вспомнил про сегодняшние именины, и ему стало обидно за Юлию Сергеевну: «Ради ее именин не хотел остаться, а ради росы остался!» Но тут же обрадовался: «Остался! Остался! И, значит, буду у нее!» И от радости дрыгнул ногой вправо и влево.

Глава 14

Днем были гости. Приходили, поздравляли, подносили подарок, выпивали чашку кофе или глоток вина и уезжали. Некоторые поздравляли по телефону или присылали нарядные карточки. От Веры Сергеевны и ее мужа прислали телеграмму из Канзас-Сити.

Табурин не пришел, а поздравил по телефону: ему никак нельзя было отлучиться с работы. Но он утешил:

— А вечером я заеду, обязательно заеду! Вы не думайте, будто так легко отделались от меня.

Елизавета Николаевна осталась этим недовольна:

— Ну вот… «Вечером заеду»!.. Хотелось, чтобы вечером никого не было, а он…