Могу! - [25]

Мучило его и другое: в словах и в голосе Софьи Андреевны никогда не было просьбы, но всегда был только приказ. Она не была ни строга, ни сурова, но она была властна. Не допускала возражений и требовала от Миши не только послушания, но и подчинения. И если он говорил — «нет, я не хочу!» — она становилась злой.

— Ты забудь это свое «не хочу»! — выпрямлялась и напрягалась она. — «Не хочу»? А ты захоти! Понимаешь, что я говорю? Ты не просто исполняй мои требования, а ты хоти их исполнить! Ты захоти захотеть то, что я велю!

И Мише со страхом начало казаться, будто он уже сам хочет такого «захотеть». Это возмущало его, но вместе с тем было что-то притягивающее в том, чтобы подчиниться и потерять себя. Он ничего не понимал и не пытался разобраться в том, что овладевало им. Вскакивал с пылающим лицом и сжимал кулаки, но пальцы сами собой слабели, а кулаки разжимались. И он находил в себе силы только для того, чтобы бессмысленно шептать про себя:

— Бежать! Бежать!..

А недели две назад произошло то, что словно бы сломало его. Вспоминая потом этот вечер, он до боли закусывал губы, судорожно сжимал кулаки и чуть ли не проклинал себя.

Несколько дней Софья Андреевна ходила недоступная, холодная и замкнутая. За все эти дни она ни разу не позвала Мишу к себе и не позволяла ему приблизиться: ни поцелуя, ни прикосновения. А на третий или на четвертый день вечером она посмотрела на него длинным взглядом и вдруг необыкновенным голосом приказала:

— Встань передо мной на колени и поцелуй мне туфлю!

Миша не понял и растерянно посмотрел на нее: что такое?

— Ну! — прикрикнула она. — Ты слышал, что я тебе сказала? Встань передо мной на колени и поцелуй мою туфлю!

Миша понял ее слова, понял, чего она требует от него, но не двинулся. Чувство, похожее на возмущение и на гордость, не позволило ему двинуться. Он не сказал ни слова, а только посмотрел. И увидел, какие злые глаза стали у нее.

— Что ж ты? — сдавленным голосом сказала она.

Смотрела на него, а он смотрел на нее. Оба молчали.

— Если ты такой… Если ты такой… — немного задыхаясь, заговорила она, — то я тебя и знать не хочу! Уходи в свою комнату и… совсем! Навсегда! И — без меня! И уж никогда теперь… Понимаешь? Никогда! Ну?

Она закинула юбку за колено, выставила ногу вперед и показала на туфлю:

— Поцелуй!

И произошло то, чего Миша потом никак не мог понять: он увидел ее круглое колено и светлую полосу тела над чулком. И сразу потерял ту твердую гордость, которая останавливала его. Он слегка покачнулся на месте, улыбнулся вымученной улыбкой и, притворяясь перед собой, будто играет в какую-то веселую игру, которая ему самому нравится, опустился, жадно схватил ногу и поцеловал туфлю. Один раз, другой, третий… И ему казалось, что ни один поцелуй до сих пор не пьянил так сильно, до самозабвения сильно. Каждый отдавался биением крови и каждый был наслаждением. Он целовал и не мог оторваться.

— Довольно! — тихо, очень тихо остановила его Софья Андреевна.

Глава 11

У Потоковых уже давно было заведено так, что Юлия Сергеевна хоть и очень изредка, но все же навещала Софью Андреевну: того требовала вежливость. Эти посещения несколько тяготили Юлию Сергеевну, и она по-детски всегда старалась отложить их: «Лучше завтра!» Но Елизавета Николаевна упрекала ее «в малодушии» и не позволяла ей долго откладывать со дня на день и, когда, по ее мнению, приходил срок, настойчиво напоминала и требовала:

— Ты же давно не была у нее, Юлечка! Обязательно съезди, а то выходит так, будто ты пренебрегаешь!..

Ее, конечно, коробило то, о чем она вместе со всеми остальными догадывалась: отношение Софьи Андреевны к Мише. С дочерью она очень стыдливо не говорила о своих догадках, но с некоторыми знакомыми дамами говорила много, охотно и даже с острым интересом. Во всем обвиняла Софью Андреевну и жалела Мишу: «Испортит она этого мальчика, совсем испортит!»

В середине июля Елизавета Николаевна сообразила, что навестить Софью Андреевну давно пора.

— Поезжай, Юлечка! Нельзя же в самом деле!..

Юлия Сергеевна и сама видела, что мама права, и, скрепя сердце, поехала. «Я на полчасика, не больше!» — заверила она Георгия Васильевича.

Сидя у Софьи Андреевны, она, как всегда, чувствовала себя очень неловко, держалась натянуто и фальшиво. Обе все время старались быть оживленными, часто смеялись, но еще чаще обрывали этот смех и, не договорив одного, переходили на что-нибудь другое, тяжело придумывая: о чем можно еще поговорить?

— А Миши нет дома? — спросила Юлия Сергеевна.

Она спросила только для того, чтобы сказать что-нибудь, и спросила безразлично, небрежно, как бы между прочим. Но Софье Андреевне что-то почудилось в ее вопросе и, главное, в ее тоне. Она не поверила его безразличию или, вернее, заподозрила, что оно умышленно, что за этим безразличием Юлия Сергеевна что-то скрывает. «Почему это ей вдруг Миша понадобился?» — настороженно и остро подумала она. Взглянула на Юлию Сергеевну, но тотчас же отвела глаза и сделала равнодушное лицо.

— Нет, он дома… В своей комнате сидит и, кажется, занимается.

— Ну, что он? Как? Привыкает к американской жизни?

— Нет еще! — с заметным холодком ответила Софья Андреевна. — Ведь он в Америке меньше, чем полгода, так что еще и не начал привыкать!