Могила Ленина. Последние дни советской империи - [240]

Федотов в команде исполнял роль серьезного интеллектуала, а Макаров — роль плута. В 1984-м он защищал советского президента советско-швейцарского банка, который загадочным образом обанкротился. “Банк прикончили американцы, ЦРУ, — без тени враждебности сказал Макаров. — Показания по этому делу давали девять членов политбюро, так что никакими новостями о партии меня с тех пор не удивишь”. В 1988-м Макаров защищал брежневского зятя Юрия Чурбанова. Женившись на дочери Брежнева, Чурбанов получил высокий пост в Министерстве внутренних дел и немедленно воспользовался открывшимися взяткоемкими возможностями. В Узбекистане ему поднесли чемодан с несколькими сотнями тысяч рублей. Макарова за его линию защиту хвалили, но он мало что мог сделать для брежневского зятя, которого судили не только за тягу к золоту, но и за родственные связи с опальной семьей.

Возглавляемые Федотовым мы пришли на дачу № 6. Здесь в 1990 году советники Ельцина и Горбачева бились над экономической программой “500 дней”, которую Горбачев потом зарубил. Пока готовили ужин, Макаров и Федотов провели меня в небольшой кабинет. На столе лежали стопки папок. Многие папки были красными, с надписью “Материалы политбюро”.

“У нас тут короткая встреча, — сказал Макаров. — А вы пока присаживайтесь, угощайтесь”.

Предложенная закуска состояла из нескольких папок с грифами СС (совершенно секретно) и ОП (особая папка) — максимально засекреченными документами 1970–1980-х годов.

— Мы обработали порядка 80 тысяч документов, — сказал Федотов. — Осталось всего миллионов 40.

— А перед тем как мы оставим вас наедине с этими бумагами, мы покажем вам спектакль “Заседание политбюро 29 августа 1985 года”, — объявил Макаров.

Они оба засмеялись, предвкушая развлечение. Итак, в прямом эфире с дачи № 6 — Боб и Рэй[154]! Макаров и Федотов начали зачитывать по ролям документ с грифом “Сов. секретно. Экз. единственный”. Макаров читал за Горбачева, довольно точно копируя его южный говор и грамматические огрехи, а Федотов — за всех остальных. Сам документ оказался еще изумительнее, чем представление.

На том заседании члены политбюро обсуждали линию поведения по отношению к Андрею Сахарову и Елене Боннэр, которые жили в ссылке в закрытом городе Горький (теперь, как и раньше, он Нижний Новгород).

Горбачев проинформировал участников заседания, что политбюро получило письма от Сахарова, его жены и их многочисленных доброжелателей с просьбой разрешить Боннэр выезд за границу на лечение.

Тон дискуссии задает председатель КГБ Виктор Чебриков. “Здоровьем Сахаров не блещет. Сейчас он проходит онкологическое обследование, так как стал худеть”, — извещает он политбюро. Чебриков забывает упомянуть, что Сахаров теряет вес из-за голодовки. КГБ применяло к нему принудительное кормление через зонд.

Еще один участник заседания, Михаил Зимянин, предупреждает: “От Боннэр никакой порядочности ожидать нельзя. Это зверюга в юбке, ставленница империализма”. Все беспокоятся, что Боннэр, наполовину еврейка, наполовину армянка, попросит политического убежища. Чебриков считает, что, если выпустить Боннэр за границу для лечения, “она может сделать там заявление, получить какую-нибудь премию… <Но> разрешение Боннэр на поездку за границу выглядело бы гуманным шагом. <…> Поведение Сахарова складывается под влиянием Боннэр”.

Горбачев: “Вот что такое сионизм!”

Макаров с Федотовым веселились от души.

Позже, за ужином (жареная курица с рисом) Федотов сказал, что они с Макаровым много часов провели за чтением документов, и их то ошеломляла, то смешила банальность этих заседаний политбюро. Макаров предположил, что скоро в московских театрах на основе стенограмм будут ставить спектакли.

— Иногда читая эти нелепые документы, мы катаемся по полу от смеха, — сказал Федотов. — Но это если мы не приходим от чтения в ужас и уныние. Недавно я читал отчет ЦК 1937 года. Там сказано, что в Воронеже органы НКВД, согласно “областному плану”, репрессировали “по первой категории” девять тысяч человек. Это значит, что их расстреляли. Разумеется, ни за что. 29 тысяч репрессировали “по второй категории”, то есть отправили в лагеря. Но местный первый секретарь пишет, что в области остаются еще “недорепрессированные” троцкисты и кулаки. Он говорит: план выполнен, но этого недостаточно! И просит увеличить спущенную квоту на восемь тысяч. Сталин отвечает: нет, на девять! … Чудовищно! Будто в покер играют!

— Это правда, — кивнул Макаров. — А недавно мы читали инструкции маршала Тухачевского своим людям. Там говорится: если вы на улице остановите человека и он не сможет сразу предъявить документ, удостоверяющий личность, — стрелять! А это 1921 год, еще не сталинское время. Эти документы запомнятся не своей сенсационностью. А рутиной, банальностью, тем, как эти будничные директивы определяли жизнь страны.

После ужина я вновь сел за стол. Я пролистывал некогда секретные документы, в которых запечатлелась эта банальность. Вот отчет КГБ 1970 года о литературной группе СМОГ[155]. Вот список западных журналистов и диссидентов, участвовавших в митинге на Пушкинской площади 5 декабря 1975 года. Вот копии личных писем Солженицына, перехваченных КГБ. Вот досье, посвященное краснодарской школе № 3, где восьмиклассники основали “Клуб борьбы за демократию”. Вот протокол заседания политбюро 1986 года: Чебриков заявляет, что, хотя политзаключенных выпускают на свободу, за ними будут профилактически следить. Вот брежневский идеолог Михаил Суслов оценивает первое подпольное издание статей Сахарова (“от этого чтения тошнит”).