Мое взрослое детство - [17]

—   Мам, что такое шаушпиллер?

—   Не знаю.

—   Ты же учила немецкий.

—   Этого слова я не знаю. Шпиллер... вообще — играть.

—   На чем играть?

—   Отстань... откуда я знаю,..

—   А как ты думаешь, сколько лет Марике Рекк?

—   Не знаю.

—   Ну а как ты думаешь?

—   Вечно ты со своими глупостями. Точно Марк... По-моему, она моя ровесница. Почему я о ней должна думать? На черта она мне нужна, эта немка?

Ага. Стоп. Маме сейчас двадцать пять лет. А мне в ноябре 1942 года будет семь лет.

—   Мам, двадцать пять минус семь будет восемнадцать?

- Да.

Долго. Очень долго еще ждать...

В 1957 году вышел на экраны фильм «Карнавальная ночь». В нем я сыграла свою первую большую роль в кино. В фильме я пою и танцую. В этом же году у меня была первая поездка за границу. И надо же, чтобы так совпало — первая поездка, и в Германию... При слове «немец» у меня внутри навсегда засело чувство страха.

Я была в делегации московских комсомольцев по приглашению молодежи Боль­шого Берлина. Жили мы в гостинице «Адлон», около Бранденбургских ворот. Нам ска­зали, что в ней останавливался Гитлер. Гитлер, немецкая отрывистая речь, как это далеко... И все равно я боялась, что все это будет действовать угнетающе.

Эти немцы были мне незнакомы, хотя и речь та же... Ведь эти все — в штатском.  Нет, вроде не страшно, по-моему, я их не боюсь.

А когда я услышала рядом со своей фамилией слово «шаушпиллер», я чуть не вскрикнула. С нетерпением дождалась конца пресс-конференции. У переводчицы я спросила, стараясь быть спокойной: Простите, что такое «шаушпиллер»?

Она ответила: «Шаушпиллер» по-немецки — это ваша профессия, «актриса».

Аа?! Шаушпиллер — актриса...

КЛАД

Осенью мама опять пошла на менку. Надо делать запасы к зиме. Она понесла мы­ло. Кто-то в Харькове варил мыло. Чего только про это мыло не говорили... И что его варят из кошек и собак, и такое, что неудобно и сказать! И что будто, когда стемнеет, ловили детей, и из них варили холодец и мыло. Правда или нет — никто не знает. Но детей на улицах вечером не было. Вечером я сидела обязательно дома.

Это мыло было совсем черного цвета и име­ло отвратительный запах. Во время мытья я видела страшные картины... Мне было жалко маленьких детей. Я сидела в корыте и с нетерпением ждала, когда же мама перестанет меня нещадно скрести.

Ремонтная часть эвакуировалась. На дворе сначала валялись деревянные ящики, потом их разнесли на топливо. Долго еще ржавели металлические моторы, гусеницы от танков.

Когда я училась в школе, у нас проводились кампании по сбору металлолома. В один из воскресников наш класс вышел по сбору металлолома на первое место по району.

Теперь в здании школы был немецкий госпиталь. Проход на территорию заколоти­ли досками. Новые немцы ели внутри здания. Во дворе гуляли легкораненые. Те, у ко­го в гипсе рука, нога. Некоторых вывозили на воздух прямо в кроватях на колесиках.

У меня было много свободного времени и никаких занятий. Где только бог меня не носил целыми днями. Я знала все выходы и входы дворов, домов, развалин. Мои глаза постоянно были устремлены вниз. Каждый день я была уверена, что именно сегодня я найду кошелек или деньги, случайно выпавшие у кого-то из кармана. Меня преследовала мечта найти «клад».

Папа всю жизнь повторял маме, что у него счастливая «планида» (планета), что он „найдеть клад ув обязательном пырядке!» А мама, как всегда, ехидно хихикала.

Но однажды мы с мамой собственными глазами увидели, как папа действительно нашел клад! Прямо как в сказке!

Это случилось после войны, когда я училась в пятом классе. Мы жили в нашей по­следней харьковской квартире. Во дворе было много семей. Ближайшими соседями, с которыми мы тесно общались, были Соня, Роза, Галина Сергеевна, Шолом и Кляча. Это прозвище дядя Моисей получил от папы. Он носил перед собой, чтобы все видели, две руки, согнутые кистями внутрь. После войны «быть раненым» было почетно. Потому многие гиперболизировали свои ранения или притворялись. Кляча не был на фронте.

—   Моська! Другое придумай. Увесь фронт прошов, такога ранения нема, такога не видев! Ну, давай, давай, разогни руку. Смелей! Не бойсь. А то ты на самом деле хо­дишь, як кляча... — И папа добродушно смеялся, глядя, как Моисей, бубня под нос, быстро скрывался а свой полуподвал.

Я потом расскажу, как мы попали в эту квартиру. Она будет называться «улица Клочковская, 38, кв. 3.» «Двор» на Клочковской — как одна семья. Все слышно, все видно в обоих двухэтажных домиках, стоящих друг против друга. Известно все. Кто к кому приходит. Кто у кого остался ночевать и в три утра, крадучись, выбирался из двора. Наутро об этом говорили вслух. Окна у всех открыты! Весь двор завешен бельем, дорожками, которые выбивали вениками. Пыль столбом!

Главное место сборищ — общественный туалет во дворе, чуть в стороне от домов. Утром очередь, вечером очередь. «Ну, что там можно так долго делать, Кляча? Что ты молчишь? Я тебя спрашиваю!» — кричала на весь двор родная сестра Клячи тетя Соня. Она жила напротив нашей квартиры с мужем Шоломом и Клячей. Над ней, на втором этаже, жили самые «богатые» во дворе — Виноградские. Отец и мать с утра уходили на базар. У Виноградских было двое мальчиков — Генка, двенадцати лет, и Ленька — восьми. И вдруг Леньке купили часы! В то время восьмилетний ребенок с часами?! Я даже не знаю, с чем это сравнить сегодня. Может, как сейчас иметь личный само­лет... И то не было бы такого ажиотажа, какой был тогда в нашем дворе, когда вось­милетний Ленька вышел во двор с большими круглыми часами и сел на «Сонину» скамейку. Этого «бедная» Соня не могла простить «богатым» Виноградским. Братья постоянно изводили Соню: то сбрасывали со второго этажа ей под окна мусор, то швыряли огрызки и косточки. А один раз был такой скандал! Они вылили в ее пали­садник все из ночного горшка! Бедная Соня! Она, задыхаясь, на весь двор кричала такое, что наш веселый двор хором заливался от смеха. «Вы! Свинья! Кусок г...но! Вы — кусок Гитлер!!! Ты!!! Где ты есть? Ленька! Выйди, я на тебя буду смотреть! А! Стыд­но! Пойди, ну ты пойди, ты пойди уже одень часы!» — Главную обиду — насчет часов — Соня высказала.