Мое поколение. Друзья встречаются - [36]

Они стоят друг против друга смущенные и неловкие. Он расстегивает шинель и снова застегивает. Она замечает, что у него распухло ухо.

— У вас болит ухо. Вы отморозили ухо, — говорит она озабоченно.

— Ничего. Это неважно.

— Нет, нет, закройте его. Ну закройте же! Ах, какой вы! Ну давайте я вам закрою.

Она сдергивает рукавичку и прикладывает теплую руку к его уху. Он чуть заметно пригибает голову и касается щекой кисти руки. Несколько минут они стоят молча.

— Наденьте мою шапочку, — говорит она решительно. — Так нельзя, вы совсем отморозите ухо.

Он отказывается. Она, не слушая его, снимает с себя шапочку, смеясь, натягивает на его голову и вскидывает его фуражку на русую корону своих волос. Они переходят к перилам набережной. Потом спускаются по санному съезду на реку.

Перед ними лежит огромное белое полотнище. Мутно блестит накатанная дорога к Кегострову. Они идут по дороге и выходят на середину реки. В полуверсте от них на высоком берегу мигает редкими огоньками город. От него наплывает на реку тихий шумок. Они поворачиваются спиной к городу и идут вперед. Вдалеке в устье тонкой полоской темнеет Черный бор. Город исчезает. Они стоят под низким темным небом. Кругом тишина, под ногами бесконечное белое поле.

Дома она говорит молчаливо оскаленному медведю:

— Хорошо как, Мишенька, рассказать невозможно.

Она очень серьезна. Ей немного страшно. Шкура медведя серебрится как снег. Дом молчит. Только в нижнем этаже, где живут приказчики, тренькает балалайка.

Илюша долго сидит в столовой, не снимая шинели. Данька спит. Софья Моисеевна убежала к соседке. У неё обжегся об утюг мальчик, и Софья Моисеевна бегает от матери к. сыну, не зная, кого прежде утешать.

Илюша слышит за стеной всхлипывания мальчика и, не зная, отчего он плачет, улыбается. Данька ворочается во сне и хмурит жидкие ребячьи брови. Он — вождь индейцев и в настоящую минуту мчится по бескрайней прерии на диком мустанге. Вверху кто-то глухо топочет и вскрикивает:

В оперетте ойра, ойра,

В каждом доме ойра, ойра!

Дом наполнен возней и шорохами.

«Как мыши», — думает Илюша и улыбается.

Приходит Геся. Он улыбается ей навстречу. Она смотрит на него, отряхивая снег с шапочки:

— Ты что не раздеваешься? Что это за мода сидеть в пальто?

Он не шевелится. Он хочет ответить, но ему лень. Он хочет перестать улыбаться и не может этого сделать. Она подходит к нему:

— Что с тобой? Ты пьян?

Нагнувшись, она заглядывает ему в глаза. Он смотрит на неё и всё улыбается. У неё красивое, строгое лицо. Она редко улыбается. Он старается вспомнить её улыбку и не может. От неё пахнет больницей. Это не идёт к её гордой красоте, ко всему её облику. Ему становится жаль сестру. Почему он никогда не поговорит с ней? Они живут рядом, а ведь, в сущности говоря, он очень мало знает о ней, о её жизни, о её помыслах и надеждах. Его заливает теплая волна нежности. Он порывисто обнимает сестру и неумело целует.

— Гесенька, — говорит он и не знает, что ещё сказать.

— С ума сошел, — говорит Геся, отстраняясь, но голос её мягчает.

Илюша смотрит на сестру сияющими глазами. Геся поправляет сбитую прическу:

— Просто удивительно, какой ты глупый сегодня. Хочешь чаю?

Не дожидаясь ответа, она идет на кухню ставить самовар. Илюша поднимается и плетется за нею.

— Я помогу тебе, — говорит он и садится на табурет. — Мне без тебя скучно.

— Уйди ты, ненормальный, — отмахивается Геся улыбаясь.

— Я тебя ещё раз поцелую, — говорит он, увидя её улыбку.

— Только посмей, — грозится она, выставляя вперед черные от углей руки.

Он хватает её в охапку и приплясывает:

— В оперетте ойра, ойра. В каждом доме ойра, ойра…

— Ого! — восклицает с порога Софья Моисеевна. — Да у нас тут бал.

Илюша тотчас оставляет свою даму и подлетает к новой. Он расшаркивается перед ней и снимает фуражку:

— Позвольте пригласить вас на тур вальса.

— Почему бы и нет, — откликается Софья Моисеевна. — Я ещё собираюсь поплясать на свадьбе своих внуков.

Она кладет руку Илюше на плечо и, потоптавшись на месте, кружится по кухне, напевая прерывистым от придыхания голосом старинный вальс. Она слегка покачивается с боку на бок, потому что танцует, как танцевали во времена её юности, в два па. Рыхлое её тело приобретает удивительную плавность и легкость. На лице появляется девически надменная улыбка. Может быть, в редкую эту минуту в самом деле раздвигаются для неё стены прокопченной дымом кухни и она плывет в своё прошлое по широкой, в свечах комнате с девичьей серьезностью, кинув руку на плечо, кавалеру. Сколько выпало на её долю таких минут — их нетрудно сосчитать, ведь в пятнадцать лет она была уже замужем, а в шестнадцать стала матерью. Но сколько бы ни было там, за согнутой спиной, этих минут, таких, как этой, не было, и кавалеров у неё таких не было, как этот темноглазый и оживленный, самый красивый в мире, с самым счастливым и широким в мире будущим — завоеватель, покоритель, доктор — её сын.

— Ну, будет, — говорит она наконец, махая руками, и, задыхаясь, опускается на табурет.

— Какая ты красивая у нас, мама, — говорит Геся с необычной для неё нежностью.

— Слава богу, — улыбается Софья Моисеевна, — чего мне недостает, когда я имею таких детей.