Мое образование. Книга Снов - [2]

Вероятно, это -- то место, которое в гонке не участвует. Нейтральное безвременное внепространственное место теней. Я могу парить в воздухе, поскольку здесь нет притяжения. Значит, оно -- на другом конце спектра, противоположном черной дыре, где гравитация даже свет удерживает своим неизмеримо сжатым весом. Я обнаруживаю, что могу левитировать прямо над тротуаром перед гостиницей, и я знаю, что это не сон, что я в самом деле отрываюсь от земли и уже набираю скорость над гостиницей, в которой -- пять этажей, выходит, я в пятистах футах над тротуаром. Я снова опускаюсь перед крыльцом, а улицы по-прежнему пусты, и никто меня не видит. Затем в гостиницу входит полная женщина в платье с коротким рукавом, ее руки обнажены по самые плечи, и я слегка подталкиваю ее ногой, но она меня не замечает. Я взмываю вверх перед входом в отель и следую за ней внутрь, а из комнаты в глубине вестибюля выходит ее муж. Он -- Погодный Полицай. Я сообщаю ему, что кто-то сейчас пихнул его жену, потому что у нее голые руки, а нравы здесь -- очень пуританские. Он соглашается, и я поднимаюсь к себе на пятый этаж. Потолок в номере -- из металлической фольги, на которой отпечатаны белым концентрические узоры, вроде тех, что можно увидеть в старых гостиницах и кафетериях, кровать -- узкая, с железной рамой, выкрашенной в темно-коричневый цвет. Я подлетаю вверх, ударяюсь о потолок и вижу эти узоры, отпечатанные на фольге. Потом опускаюсь и подымаюсь еще раз, и оказываюсь перед зеркалом, но когда я левитирую, то своего отражения в зеркале мне не видно. Затем в номер входит горничная с графином какой-то желтоватой жидкости и кувшином чего-то горячего. Я говорю ей, что ничего не заказывал, но это -- любезность гостиницы. Жидкости испускают кислый химический запах, определенно неприятный. Затем входит особенно уродливая женщина -- выпирающий лоб, жирные руки, вдавленное лицо, поистине отвратительная. Следом за нею -- двое мужчин, начинают ковыряться с электрическим приспособлением в изножье кровати. Что-то вроде кондиционера воздуха, но он выглядит устаревшим и в нерабочем состоянии.

Запах, исходивший из графина и кувшина, -- я совершенно не могу опознать его. Кислая химическая вонь, которая также разносилась вокруг этой уродливой женщины и, на самом деле, пропитывает всю комнату и всю гостиницу. Может быть, она исходит из этого электрического аппарата, присобаченного к кровати. Запах -- неорганический и в то же время кислый запах гнили, вроде испорченного воздуха.

Выхожу в окно -- посмотреть представление, рекламу которого заметил на щите, и кто-то говорит мне, что шоу сюда еще не доехало. Сейчас идет другой спектакль. Название я забыл. Я боюсь проснуться на этой кровати и обнаружить, что это всего лишь сон. Затем просыпаюсь в своей постели в Лоуренсе и осознаю, что сон в сером пустом городе -- реальнее, чем моя реальная жизнь здесь, в Лоуренсе.

Рядом с нами разбили лагерь какие-то инопланетяне в синих джинсовых костюмах -- думаю, марсиане, -- и я иду к ним в гости. Они, кажется, достаточно дружелюбны, и один снимает с себя всю одежду: от шеи он -сплошная колонна кости и больше ничего, если не считать таза. Он говорит: "Ну, у меня-то на самом деле тело индюшачье".

Это уж точно, на фиг.

Я чувствую в своей ноге жар, опускаю взгляд -- под мой ботинок, ближе к пальцам, подсунута тлеющая сигарета. Кто-то устроил мне "велосипед". Вытащив сигарету, я разламываю ее -- она как раковина моллюска, со щупальцами внутри. Тем не менее -- неподвижная и неживая.

Возникающие мысли осязаемы, словно дымка, поднимающаяся от страниц "Пленника любви" Жана Жене.

Я никогда не чувствовал себя близким ни одному делу или народу, поэтому с расстояния своего непонимания завидую тем, кто говорит: "мой народ". Евреи, черные, палестинцы, китайцы... Однако присоединиться к любой подобной совокупности будет актом наглого дилетантизма, который мне ни за что не довести до конца. Меня немедленно сочтут самозванцем и определят как шпиона. Афера будет им видна как на ладони. Я -- худший на свете лжец, но не из принципов собственной цельности, а из-за фундаментальной неспособности лгать. Лжи просто нет во мне -- как нет и истины. Я никогда не смог бы стать ни политиком, ни жуликом, а из всех людей полным моим противоречием являются белые англосаксонские протестанты, среди которых я вырос.

Айви Ли, эксперт по связям с общественностью семейства Рокфеллер, был моим дядькой. И он возненавидел меня с первого взгляда. Его сын Джеймс до сих пор говорит обо мне не иначе, как "тот самый сукин сын!" -- тем тоном, которым израильтяне поминают доктора Менгеле, поскольку им так и не удалось его отыскать. Он Мендель или Менгле? Никогда не могу правильно имени запомнить. Почему? Потому что у меня самого нет имени. А вершители судеб решили, что мне не будет дозволено извлекать выгоду из псевдонима. Моя последняя доля наследства из состояния Берроузов составила 10.000 долларов. И в то время пришлась очень кстати.

Жене озабочен предательством -- концепцией для меня бессмысленной, вроде патриотизма. Мне нечего и некого предавать, и, следовательно, я неисправимо честен.