Моё дерево Апельсина-лима - [32]

— Шлю-ха! Она схватила с комода кожаный ремень и начала безжалостно меня бить. Я повернулся спиной и спрятал голову между рук. Боль была не такая большая как моя ярость.

— Шлюха! Шлюха! Сукина дочь!.. Она не переставала, и мое тело стало одной огненной болью. В это время вошел Антонио. И стал на сторону моей сестры, которая так меня била, что уже начала уставать.

— Убей, убийца! Тюрьма отомстит за меня! И она били и била меня, пока я не упал на колени, опираясь на комод.

— Шлюха! Сукина дочь!

Тотока поднял меня и поставил перед собой.

— Заткни рот, Зезé, ты не можешь так оскорблять свою сестру.

— Она шлюха. Убийца. Сукина дочь! И тогда он стал бить меня по лицу, по глазам, по носу, по губам. Прежде всего, по губам.

Меня спасло бы, если услышит Глория. Она была у соседей, разговаривала с доньей Росеной, и прилетела, привлеченная криками. Ворвалась в зал, как ураган. Глория не была расположена шутить, и когда увидела, что кровь омыло мое лицо, то отбросила Тотоку в сторону, и, не смотря на то, что Жандира была старше, отодвинула ее одним толчком. Я лежал на полу, почти не открывая глаз и дыша с трудом. Она отнесла меня в спальню. Я не плакал, но зато Луис, спрятавшись в маминой комнате, страшно орал. Из страха, потому что они избивали меня.

Глория возмутилась:

— Однажды вы его убьете этого ребенка, и тогда я посмотрю, что будет! Вы чудовища, без сердца.

Она уложила меня в постель и пошла, наполнить тазик раствором целебной соли. В спальню вошел, довольно смущенный Тотока. Глория оттолкнула его.

— Вон отсюда, подлый!

— Ты не слышала, как он оскорблял?

— Он ничего не делал. Это вы его спровоцировали. Когда я вышла, он спокойно делал свой шар. У вас нет сердца. Как можно так бить своего брата?

Пока она смывала кровь, я выплюнул в тазик кусок зуба. Это подбросило жар в вулкан!

— Посмотри, что ты наделал, бессовестный! Когда тебе надо драться, то боишься и зовешь его. Трус! девять лет, а все еще мочишься в постель. Я всем покажу твой матрац и твои мокрые штаны, которые ты прячешь в шкафу каждое утро.

Затем она вышвырнула всех из спальни и заперла дверь. Зажгла лампу, так как уже наступила ночь. Стянула с меня рубашку и начала промывать мои синяки и раны на теле.

— Тебе больно, Гум?

— На этот раз болит сильно.

— Я это сделаю не больно, мой любимый чертенок. Но надо, чтобы ты немного полежал на спине, чтобы все просохло, не то одежда прилипнет и тебе будет больно.

Но больше всего у меня болело лицо. Болело от боли и ярости за такую подлость без причины.

После того, как мне стало лучше, она прилегла рядом и стала гладить мне волосы.

— Видела, Годойя. Я ничего не сделал. Когда я заслуживаю, то мне все равно, если меня бьют. Но я ничего не сделал.

Она сухо сглотнула.

— Больше всего мне жаль мой шар. Он получался такой красивый! Спроси у Луиса.

— Я верю тебе. Несомненно, он был бы очень красивым. Но не важно. Завтра пойдем в дом Диндиньи и купим бумагу. Я помогу тебе сделать шар, самый красивый в мире. Такой красивый, что даже звезды будут завидовать.

— Да ни к чему это, Годойя. Можно сделать только один красивый первый шар. А если это не получилось, то никто никогда больше не согласиться или не захочет делать его.

— Однажды… однажды… я увезу тебя далеко из этого дома. Мы будем жить…

Она остановилась. Возможно, она думала о доме Диндиньи, но это был бы тот, же ад. В это время она решила подыграть мне с моим деревом апельсина-лима и моим мечтам.

— Я отвезу тебя жить на ранчо Тома Микса или Бака Джонса.

— Но мне больше нравиться Фред Томпсон.

— Тогда мы отправимся к нему.

И совершенно беззащитные, мы начинаем вместе тихо плакать.

В течение двух дней, не смотря на мою тоску, я не виделся с Португой. Не пускали меня и в школу. Никто не хотел демонстрировать образец размера жестокости. Когда синяки на лице сойдут и губы заживут, то я возобновлю прежний ритм своей жизни. Я проводил дни, сидя со своим братиком, рядом с Мизинцем, не имея желания говорить. Боялся всего. Папа поклялся, что изобьет меня, если я повторю еще раз, то, что говорил Жандире. Так что, я даже дышать боялся. Лучше всего было укрыться в маленькой тени моего дерева апельсина-лима. Рассматривая горы карточек, которые мне надарил Португа и обучая терпеливо короля Луиса играть в шарики. Он пока еще не имел достаточной сноровки, но однажды, наконец, научиться.

Однако я сильно тосковал. Португа наверное удивлялся моему отсутствию и если бы он действительно знал, где я живу, то смог бы прийти. Моему слуху недоставало, моему нежному слуха, его манеры говорить приглушенно и полностью на «ты». Донья Сесилия Пайм говорила мне, что для того, чтобы обращаться к другим на «ты» надо хорошо знать грамматику. Также мне не хватало, до тоски в моих глазах, его смуглого лица, его темной одежды, всегда безупречной, твердого воротничка рубашки, как будто только вынутого из шкафа, его жилета в клеточку и даже его золотых запонок в форме якоря.

Но скоро, скоро я буду здоров. Раны детей заживают быстро и на много раньше, чем говориться в этой фразе, которую обычно цитируют: «До свадьбы заживет».

Этой ночью папа не ушел. В доме никого не было, кроме Луиса, который уже спал. Мама должна была приехать с центра. Иногда она дежурила на Английской фабрике и тогда мы ее видели только в воскресенье. Я должен был находиться недалеко от папы, потому что так я не мог шалить. Он сидел в своем кресле-качалке и смотрел рассеянно на стену. Его лицо всегда с бородой. Его рубашка не всегда чистая. Несомненно, он не пошел играть со своими друзьями, потому что не имел денег. Бедный папа, ему, наверное, было больно осознавать, что мама работала, чтобы помочь содержать дом. Лалá уже устроилась на Фабрику. Должно быть, он крепкий, идет искать работу и возвращается всегда разочарованный, слыша один и тот же ответ: «Мы предпочитаем более молодых»…