Модноверие - [91]

— Тамо далеко, где цвета лимун жут… Тамо jе српскоj воjсци… jедини био пут…

И вот я пою уже во сне, привалившись к бесчувственному Матвею.

Белько нападает под утро, когда сон особенно крепок. Его выдает дыханье — возбужденное дыханье зверя, изготовившегося к убийству. Не успев толком проснуться, я наугад взмахиваю дубиной — мимо! В тот же миг резкая боль пронзает правое бедро, и я кричу в голос — все ж таки он достал меня. Лежу на спине, выставив перед собой дубинку, и слушаю быстро удаляющиеся тихие шаги. Он не издал ни звука.

Следующий день проходит будто в тумане. Я перевязал бедро оторванным рукавом куртки, но кровь все равно сочится сквозь материю. Язык распух от сухости во рту. Ну почему нам не попадется на пути хотя бы крошечный ручеек? Желудок сжимается при мысли о воде. Интересно, что пьет этот белобрысый дьяволенок там, позади? Он-то выглядит бодро.

С трудом переваливаем через холм. Матвей больше не стонет и не просит пить. Я прикладываю ухо к его губам — дыханье очень слабое. Сколько ему осталось? За весь день у меня во рту было всего несколько ягод и орехов. Жаль, нас не учили выживать в лесу с кровопотерей и полумертвым товарищем на закорках.

С восхода солнца до золотистого вечернего света мы прошли едва ли пару километров. Обессиленный, я падаю на опушке очередной полянки и долго тяжело дышу, сжимая в ладонях пучки травы. Сейчас Белько может просто подойти со своим ножичком и у меня не будет сил даже прикрыть лицо.

Похоже, конец.

Я поднимаю голову и сквозь темные круги вижу его. Он стоит среди высокой травы в лучах солнца — тонкий беловолосый подросток в чистенькой крестьянской рубашке, ребенок с лицом убийцы — стоит и смотрит на что-то в стороне; его идиотское лицо цвета известки все так же безучастно. Куда он уставился?

В дальнем конце поляны высится наша капсула — овальная металлическая кабина, привет из будущего — похожая на серебряное яйцо, отложенное курицей-великаном среди изумрудной осоки. Солнечные зайцы пляшут по ее обшивке.

Какой-то странный звук, среднее между всхлипом и рычанием, вырывается из моего горла. Матвей, зову я. Матвей, мы дошли. Белько поворачивается ко мне. Я поднимаюсь ему навстречу.

— Даже не думай, братец, — говорю, — эта штука убьет тебя, стоит мне только сказать слово.

Он сразу же понимает, что я лгу. Вынимает из-за пазухи нож и медленно идет ко мне через луг. Над его сияющей в солнечных лучах головой кувыркаются бабочки.

Откуда только взялись силы? Я подхватываю под мышки Нестерова и почти бегом направляюсь к капсуле. Раненое бедро горит от боли, но эта боль только придает злости.

— Не подходи! Стой там, где стоишь, гаденыш!

Я слышу шорох травы за спиной. Отчаянно пытаюсь найти скрытую в гладком металле дверцу. И ключ… где-то был ключ…

Боковым зрением вижу Белько — он поднимает нож, я все еще в поисках ключа, вот смешно, а не остался ли он в рюкзаке, который утонул в море, не может быть такого — это уж совсем нечестно, проносится в голове, какая разница, успеваю подумать я, все равно ты не успеешь, он уже в шаге, тебе остались последние секунды, но как же обидно, ведь почти добрались, и никто так и не узнает, что мы с Матвеем совершили, кого завалили — какая жалость, и все было бы иначе, о, если бы можно было жизнь пролистать назад, как книгу, и поступить иначе — но теперь ничего не изменишь, и сил не осталось даже на последний бой, а ключ я, похоже, потерял…

Оборачиваюсь лицом к врагу и пускаю в ход последнее оружие — свои исцарапанные, покрытые струпьями руки. Белько взмахивает блестящим на солнце ножом, и на его тонких губах впервые появляется улыбка.

— Хейл, Ратко. Так и знал, что вы без меня в какое-нибудь дерьмо вляпаетесь, — сказал Ковальчук с удовлетворением, — благодари судьбу, что я успел. Не обошлись без самодеятельности, салаги. Ох, и задам тебе, когда вернемся.

— Задай, дружище, — сказал я одними губами, — задай как следует.

Белько с рычанием бился в его медвежьих объятиях, изогнутый нож мертвой змейкой блестел в осоке. За спиной Ковальчука остывала после прыжка сквозь время серебристая капсула.

Мила Коротич. Богам — без разницы

Золотистый черенок чуть холодил ладонь, а в руке ощущалась тяжесть.

— Посох ведуньи и должен быть приятно тяжелым, — улыбнулась старшая из Сестер сияния, словно прочтя мысли новенькой. — Смелее, сестра Анна.

Та справилась с остатками робости и перехватила позолоченную клюку поудобнее, двумя руками, вытянула ее вперед, к склоненной шее новообращенной сестры. К жирной, короткой шее, с буграми отложения солей. Анну аж передернуло. «Я сама пришла такой же», — укоротила она себя смиренно. Крупная золотая цепочка на этой толстой шее сглаживала негатив, ее блеск чуть успокоил Анну.

А Сестры сияния уже встали в круг. Каждая подняла руки к небу и закрутилась справа налево, по солнцу. «А-ах! А-ах! А-ах!» Повторяли все хором, старшие еще и задавали ритм. Он увеличивался, женщины кружились все быстрее, ветер от юбок долетал до лица молодой ведуньи и первой ее ученицы, прижимая пряди распущенных волос к шее. Звон ручных и ножных браслетов почти не слышался.

«А-ах! А-ах! А-ах! А-ах!» — все ускорялась песня. Кто-то из старших уже перешел на горловой шепот, искусно обволакивая сестринский круг звуковой завесой. От жара свечей дышать в комнате становилось все труднее, но никто не прекращал вращений. Анна не решалась начать, а новенькая так и не поднимала голову, кружась на месте и выставляя свои соляные бугры напоказ. Невыносимо. Надо скорее с этим покончить.