Модноверие - [40]

Но в Красноярске, едва самолет остановился, подрулила черная «Волга», из нее вышли молодцеватые парни в штатском, резво взбежали по трапу, прискакали к лысому и, кланяясь, спросили:

— Как долетели?

Лысый обернулся, ткнул пальцем в Колю с Сашей и прорычал:

— Взять!

По счастью, если ты столичный журналист, ты и в Красноярске столичный журналист — связываться с тобой всерьез никто не будет. И вообще нынче вам не тридцать седьмой год. Нарушителей порядка Королева и Слонимского даже не побили. Их всего-навсего сдали в вытрезвитель.

Выйдя из заведения и опохмелившись, Коля с Сашей быстро и четко — мастерство не пропьешь — отработали задание и полетели домой. В московском аэропорту они переглянулись и, не говоря ни слова, повернули к ресторану. Для поправки нервной системы.

— А ведь легко отделались, — сказал Коля, поднимая рюмку.

— Пронесло, — сказал Саша.

— Ну… За то, чтобы и дальше так!

Через два часа они уже кричали друг другу: «Старик, ты гений! — Нет, старик, это ты гений!», на радостях подрались с какими-то грузинами, попали в милицию, а оттуда, естественно, опять в вытрезвитель.

И бумаги из двух вытрезвителей, красноярского и московского, пришли в газету одновременно.

Эффект превзошел все ожидания.

Коля еще, как нарочно, успел рассказать историю про лысого, решив, что это отличный анекдот, — и она моментально разлетелась по городу. Коллеги смеялись, конечно, но поглядывать на журналиста Королева начали с подозрением. Как на человека, который пренебрегает условностями слишком лихо. Несколько чересчур.

Запись в трудовой книжке журналиста Королева «уволен по собственному желанию» никого не обманывала. Ведь Колю знали все, и теперь это играло против него.

В «Савраске»[9] с ним просто не захотели разговаривать и только по старой дружбе передали мнение: Коля, ну ты же последние мозги пропил… В «Индюшке»[10] — встретили, как родного, угостили коньячком, и так же, как родного, ласково выпроводили.

Мир не без добрых людей, и Коле удавалось время от времени печататься; на кусок хлеба он худо-бедно зарабатывал, но о штатной работе нечего было и думать. Коля недоумевал. Его коллеги регулярно били друг другу физиономии и заблевали пол-столицы, однако считались надежными сотрудниками и своими парнями, — а он, тихоня, в жизни никому из товарищей рыла не начистив, бродил по городу каким-то, извините за выражение, отщепенцем.

Разгадка была в том, что Коля с молодых еще лет чудил спьяну не по-нашему, по-простому, а изобретательно и даже отчасти высокомерно. Будто Коля особенный, эстет хренов, а мы — быдло. В последней его выходке можно при желании усмотреть и политическое высказывание. Опять-таки прабабушка у него какая-то фрейлина, и Буниным он увлекается. Черт знает, что отчебучит в следующий раз… Естественно, самому Коле такой взгляд на себя был недоступен. Вот он и терялся в догадках.

В газету «Советская культура» он зашел просто так, чисто потрепаться, без задних мыслей. Сначала было весело, но после того, как стажеры дважды сбегали в гастроном через дорогу, Коле со всей пролетарской прямотой сказали в лицо: старик, ты гений, только пить тебе нельзя, и пока не «зашьешься», фиг куда устроишься. После короткой бурной дискуссии об алкоголизме в среде интеллигенции гений покинул «Советскую культуру» с подбитым глазом, оторванным рукавом и напрочь утраченными иллюзиями.

Коле было сорок лет, и он совершенно никого не интересовал. Хоть садись и пиши Большой Русский Роман. Или женись на еврейке и подавай документы на выезд. Но это сначала надо развестись, да и дочку жалко, — ну кто ей заменит такого доброго и талантливого отца.

Коля впал в уныние и запой. Верный Слонимский куда-то пропал — небось бегал по городу, пытаясь устроить свою судьбу в одиночку, змей. Что с него взять, порода такая. Коля не обижался.

Он сидел на кухне, потихоньку сосал водку и читал классику.

— Николай, сколько это будет продолжаться? — спросила жена.

Коля поднял на нее грустные глаза и продекламировал:

Чашу с темным вином

Подала мне богиня печали.

Тихо выпив вино,

Я в смертельной истоме поник…

— Что, в Москве газеты кончились? Тебя же все знают!

— Ага. В этом-то и беда… — Коля налил себе на два пальца.

Тихо выпил и поник.

— Понятно, — сказала жена.

Забрала дочь и уехала к маме.

Коля был умный и сразу догадался: это все из-за неудачного сочетания водки с Буниным, которое вгоняет в меланхолию и русскую тоску. Пересел на Тургенева, но стало еще грустнее. Надо как-то взбодриться, что ли, решил Коля. Встряхнуть нервную систему. Обозлиться, наконец. Хотя бы на эту дурацкую страну, где жизни нет творческому человеку.

Коля постучался к соседу Моисеичу, школьному учителю истории и знатному библиофилу.

— Выручай. Дай какую-нибудь махровую антисоветчину.

Григорий Моисеевич Деготь был как всегда: в мятых брюках с пузырями на коленях, заношенном свитере, и с волосами дыбом. Уверял, что именно за неакадемический внешний вид его поперли из научных сотрудников, и тогда он впервые почувствовал себя нормальным человеком; знал бы, что все так просто, — сам бы уволился.

Иногда к нему приходили заниматься историей старшеклассницы, при взгляде на которых всплывало в памяти словосочетание «неолитическая Венера» и отчего-то «первобытный коммунизм».