Модеста Миньон - [54]

— О папенька!

— Разве ты не поклялась повиноваться мне в деле твоего замужества? Так вот, ты будешь иметь возможность выбрать из них того, кто тебе больше понравится. Ты начала с поэмы, а кончишь пастушеской идиллией, — попытайся разгадать истинный характер этих господ во время какой-нибудь сельской забавы, охоты или рыбной ловли!

Модеста опустила голову и задумалась. Всю дорогу в Шале она односложно отвечала на вопросы отца. Она чувствовала себя униженной, она упала в грязь с той вершины, откуда мечтала добраться до орлиного гнезда. Словом, говоря поэтическим языком одного из писателей того времени: «...она ощутила, что подошвы ее ног слишком нежны, чтобы ступать по острым камням действительности, и тогда фантазия, которая соединила в этой хрупкой груди все чувства женщины, от осыпанных фиалками грез целомудренной девушки до безумных желаний куртизанки, ввела ее в свои волшебные сады, где — о, горькое разочарование! — она увидела вместо желанного прекрасного цветка выступающие из-под земли спутанные и мохнатые корни черной мандрагоры». С таинственных высот своей любви Модеста попала на гладкую и ровную дорогу, с канавами и вспаханными полями по обеим сторонам ее, короче говоря, на торную дорогу обыденности. Какая девушка с пылкой душой не разбилась бы при таком падении? И перед кем расточала она свои признания? Модеста, возвращавшаяся в Шале, напоминала ту Модесту, которая два часа назад вышла из него, не более, чем актриса, встреченная на улице, напоминает героиню, которую она изображала на сцене. Модеста погрузилась в оцепенение, и на нее было жалко смотреть. Солнце померкло для нее; природа оделась в траур, цветы уже больше ничего не говорили ее сердцу. Как и все экзальтированные девушки, она отпила несколько лишних глотков из чаши разочарования. Модеста отбивалась от действительности, все еще не желая, чтобы семья и общество надели ей на шею ярмо: она находила его тяжелым, гнетущим, невыносимым. Увещеваний отца и матери она и слушать не хотела. С каким-то мрачным наслаждением она безвольно отдавалась душевным мукам.

— Итак, бедный Бутша прав! — сказала она однажды вечером.

Эти слова позволяют измерить тот путь, который за несколько дней совершила Модеста по тем безотрадным равнинам действительности, куда завела ее глубокая грусть. Грусть, порожденная крушением наших надежд, сродни болезни, а иногда влечет за собою даже смерть. Современной физиологии предстоит немалая задача: исследовать, какими путями, какими средствами мысли удается произвести такие же разрушения, как и яду, каким образом отчаяние лишает аппетита, нарушает пищеварение и подтачивает все жизненные функции самого сильного организма. Таково было и состояние Модесты. Через три дня ее нельзя было узнать: она впала в болезненную меланхолию, перестала петь, улыбаться, напугав этим родителей и друзей. Шарль Миньон беспокоился, ничего не слыша о приезде двух Каналисов; он уже намеревался сам ехать за ними, но на четвертый день г-н Латурнель получил о них известие, и вот каким образом.

Каналис, в высшей степени заинтересованный в столь выгодном браке, решил ничем не пренебречь ради победы над Лабриером, но все же поступать так, чтобы его нельзя было упрекнуть в нарушении законов дружбы. Поэт подумал, что сильнее всего можно унизить вздыхателя в глазах девушки, показав ей любимого в положении подчиненного, а потому самым невинным образом предложил Эрнесту поселиться вместе с ним, наняв в Ингувиле загородный домик, где они могли бы прожить месяц под предлогом расстроенного здоровья поэта. Лабриер согласился, не найдя в первую минуту ничего неестественного в таком предложении, и Каналис тотчас же стал хлопотать об отъезде, взяв на себя все связанные с путешествием расходы. Он отправил своего слугу в Гавр, приказав ему обратиться к г-ну Латурнелю для приискания загородного дома в Ингувиле, в надежде, что нотариус разболтает об этом семейству Миньон. Нетрудно догадаться, что оба Каналиса подробно обсуждали это приключение, и благодаря пространным рассказам Эрнеста его соперник получил тысячи всевозможных сведений. Камердинер, посвященный в намерения своего господина, выполнил приказания превосходно. Он протрубил по всему Гавру о приезде великого поэта, которому врачи предписали морские ванны для восстановления сил, подорванных двойной деятельностью — на поприще политики и литературы. Великий человек пожелал снять дом во столько-то комнат, так как везет с собой секретаря, повара, двух слуг и кучера, не считая своего камердинера, г-на Жермена Бонне. Коляска, выбранная поэтом и взятая им напрокат на один месяц, была достаточно красива и могла служить для прогулок. Жермен нанял в окрестностях Гавра двух лошадей, ходивших и в упряжке и под седлом, так как барон и его секретарь любят верховую езду. Осматривая загородные дома вместе с низеньким Латурнелем, Жермен особенно упирал на секретаря и даже отказался от двух дач под тем предлогом, что для г-на де Лабриера в них нет подходящих комнат.

— Барон Каналис, — говорил лакей, — относится к своему секретарю, как к лучшему другу. Он дал бы мне нагоняй, если бы я не заботился о господине де Лабриере так же, как о самом бароне. Да к тому же господин де Лабриер занимает должность докладчика в высшей счетной палате.