Модеста Миньон - [42]
Итак, из-за неуверенности в себе Эрнест возложил все надежды на костюм, сшитый по тогдашней моде. Для этой встречи, где все решал первый взгляд, он надел черные панталоны, тщательно начищенные сапоги, лимонного цвета жилет, в вырезе которого виднелись черный галстук на тончайшей сорочке с опаловыми запонками, голубой сюртук с орденской ленточкой в петлице, который по новейшей моде плотно прилегал к фигуре. На нем были прелестные перчатки из тонкой кожи цвета старинной бронзы; в левой руке он держал с грацией вельможи XVII века трость и шляпу, стоя с обнаженной головой, как полагается в церкви, и при свете свечей его искусно причесанные кудри отливали шелковистым блеском. Устроившись с самого начала службы в уголке у колонны, он внимательно присматривался к входящим христианам, а главное, к христианкам, которые на минуту приостанавливались, чтобы окунуть пальцы в святую воду.
Внутренний голос сказал Модесте: «Вот он!», — едва она вошла в церковь. Все — от покроя сюртука, от чисто парижской осанки, орденской ленточки вплоть до перчаток, трости и духов, — все было не здешнее, не гаврское. Поэтому, когда Лабриер обернулся, чтобы рассмотреть низенького нотариуса, его высокую и величественную супругу и «чучело» (дамское словечко), под видом которого сопровождала их Модеста, бедная девушка, хотя и была хорошо подготовлена к встрече, все же почувствовала, как забилось ее сердце при виде этого вдохновенного лица, озаренного бившим из дверей ярким светом. Да, это мог быть только он: маленькая белая роза виднелась в его петлице, почти закрывая собой орденскую ленточку. Узнает ли Эрнест свою незнакомку в этой женщине, напялившей на себя старую шляпку с двойной вуалью? Модеста так испугалась ясновидящего взгляда любви, что даже стала подражать старушечьей походке.
— Посмотри, жена, на этого господина, — сказал низенький Латурнель, направляясь к своему месту. — Это наверняка приезжий.
— У нас бывает столько приезжих, — ответила г-жа Латурнель.
— Но разве иностранцы заходят в нашу церковь, которой еще нет двух веков? — возразил нотариус.
Эрнест простоял всю обедню около входа, но не заметил среди женщин ни одной, которая воплощала бы его идеал. Что касается Модесты, то она только к концу службы справилась с нервной дрожью. Она испытывала такой восторг, описать который была бы в состоянии только она сама. Наконец по каменным плитам раздался звук шагов, — так мог ходить только вполне светский человек: обедня кончилась, и Эрнест бродил по церкви, где оставались только ревнители благочестия, которых он и стал изучать самым внимательным образом. Эрнест заметил, как сильно задрожал молитвенник в руках женщины под вуалью, когда он проходил мимо нее, и так как она одна прятала свое лицо, у него явилось подозрение, которое подтвердил и туалет Модесты, не обманувший проницательного взгляда влюбленного. Он вышел из церкви вслед за г-жой Латурнель и последовал за ней на почтительном расстоянии. Он увидел, как она вошла вместе с Модестой в дом на улице Руаяль, где девушка обычно дожидалась вечерни. Окинув взглядом этот дом, на котором красовалась вывеска нотариальной конторы, Эрнест спросил у прохожего фамилию нотариуса, и тот, не без гордости, назвал Латурнеля, лучшего нотариуса в Гавре. Заметив своего возлюбленного, когда тот проходил по улице Руаяль, стараясь заглянуть в окна, Модеста сказалась больной и не пошла к вечерне; г-жа Латурнель осталась с ней. Таким образом, бедный Эрнест напрасно пробродил до вечера по улице. Он не осмелился отправиться в Ингувиль и счел долгом чести вернуться в Париж, написав перед отъездом письмо Франсуазе Коше, которое ей предстояло получить на следующий день со штемпелем Гавра.
Супруги Латурнель обедали каждое воскресенье в Шале, куда они провожали Модесту после вечерни. Поэтому, как только девушка почувствовала себя лучше, они направились в Ингувиль вместе с Бутшей. Счастливая Модеста надела очаровательное платье и, забыв о своем утреннем маскараде и о флюсе, спустилась к обеду, напевая:
Бутша вздрогнул при виде Модесты, — так она изменилась, — крылья любви выросли у нее за плечами; она напоминала сильфиду, и чудесный, живой румянец счастья играл на ее щеках.
— Кто написал эти стихи, на которые ты сочинила такую прелестную мелодию? — спросила г-жа Миньон у дочери.
— Каналис, маменька, — ответила она, и горячая краска залила ее лицо и шею.
— Каналис! — воскликнул карлик, которому звук голоса и неестественный румянец Модесты открыли то единственное, чего он еще не знал. — Неужели же он, великий поэт, пишет романсы?
— Это простые стихи, — ответила Модеста, — а я попробовала подобрать к ним вспомнившиеся мне мотивы немецких песен.
— Нет, нет, — заметила г-жа Миньон, — ты сама сочинила этот романс, дочка.
Модеста, чувствуя, как она краснеет все сильнее, выбежала в садик, позвав с собой Бутшу.
— Вы можете оказать мне большую услугу, — проговорила она тихо. — Дюме ничего не сообщает ни маменьке, ни мне о размерах состояния отца, мне же надо знать правду. Разве в свое время Дюме не послал батюшке пятьсот с лишним тысяч франков? А отец не такой человек, чтобы пробыть в отсутствии четыре года и лишь удвоить свой капитал. К тому же он возвращается на собственном корабле, и доля, которую он выделил Дюме, достигает шестисот тысяч франков.
