Моби Дик - [7]

В то время, как эти и подобные им мысли проносились в моей голове, гарпунщик по-прежнему не замечал меня. Но вот, порывшись в своем мешке, он извлек оттуда нечто вроде томагавка и сумку из тюленьей шкуры мехом наружу. Положив все это на сундук, он взял новозеландскую голову — вещь достаточно отвратительную — и запихнул ее в мешок.

Затем снял со своей собственной головы шапку, и тут я чуть было не взвыл от изумления. Ибо на голове его не было волос — во всяком случае, ничего такого, о чем стоило бы говорить — только маленький хохолок, скрученный над самым лбом.

Эта лысая багровая голова была как две капли воды похожа на заплесневелый череп, и не стой обладатель черепа между мною и дверью — я бы пулей вылетел вон из комнаты.

Между тем гарпунщик продолжал раздеваться и постепенно обнаружил руки и плечи. Помереть мне на этом самом месте, ежели я вру, но только упомянутые части его тела были покрыты такими же квадратами, как и лицо; и спина тоже, клянусь небом! Мало того, даже ноги его были разукрашены и походили на мощные стволы молодых пальм, по которым карабкается сотня темно-зеленых лягушек. Теперь мне было совершенно ясно, что передо мной — свирепый дикарь, вывезенный из южных морей каким-нибудь китобойцем.

При мысли об этом меня пробрал озноб. Быть может, он людоед, да к тому же еще и торгует головами своих жертв! Что, если ему приглянется моя голова, — о, господи! И какой жуткий у него томагавк!

Приблизившись к своему тяжелому плащу, брошенному на спинку стула, дикарь порылся в карманах и вытащил на свет маленькую горбатую фигурку, напоминающую трехдневного чернокожего младенца.

Вспомнив набальзамированную голову, я уже готов был поверить, что этот черный карлик и впрямь законсервированный ребенок, но, заметив, что он тверд как камень и к тому же блестит не хуже полированной шкатулки, сделал вывод, что, вероятнее всего, это просто деревянный идол, — и догадка моя тут же подтвердилась: дикарь подошел к камину и, взяв своего маленького уродца двумя пальцами, поставил его на железные прутья каминной решетки.

После этого он достал из кармана того же плаща горсть стружек и осторожно уложил их перед идолом; затем положил сверху кусок морского сухаря и, подняв с пола свечу, поджег ею стружки. Вспыхнуло пламя. Тотчас он сунул руку в огонь и быстро ее отдернул; повторив это движение несколько раз и изрядно, как мне показалось, подпалив себе пальцы, он, наконец, вытащил сухарь из огня. Затем, раздув немного жар и разворошив золу, он почтительно предложил обгорелый сухарь своему негритенку. Но, как видно, маленькому дьяволу не по вкусу пришлось это под-горелое угощенье — он даже не шевельнулся. Все описанное сопровождалось негромким гортанным бормотанием дикаря, который, по-видимому, молился нараспев, корча при этом самые противоестественные гримасы. Наконец он потушил огонь, весьма бесцеремонно вытащил идола из очага и небрежно сунул его в карман плаща, словно охотник, отправляющий в ягдташ подстреленную куропатку.

Все это сильно увеличило мое смущение, и, наблюдая несомненные признаки того, что сейчас, покончив со своими делами, он полезет ко мне в постель, я решил, что настал момент — теперь или никогда, покуда свет еще горит — нарушить столь затянувшееся молчание.

Но секунды, ушедшие на размышление о том, с чего же мне начать разговор, оказались роковыми. Схватив со стола томагавк, он сунул его одним концом в огонь, взял противоположный конец в рот и, выпустив громадное облако табачного дыма, прихлопнул чем-то свечу и со своим жутким томагавком в зубах прыгнул прямо на меня. Я немедленно завопил, а он, издав негромкий возглас изумления, принялся меня ощупывать.

Заикаясь, я пробормотал что-то нечленораздельное, откатился от него к стене и оттуда стал заклинать его ради всего святого не трогать меня и позволить мне встать и снова зажечь свечу. Но его гортанные возгласы дали мне понять, что он не вполне постигает смысл моих слов.

— Какая тут черт? — произнес он наконец. — Давай, говори, какая черт, а то убивать буду.

И его огненный томагавк стал в темноте описывать круги над моей головой.

— Хозяин! Бога ради! Питер Гроб! — заорал я. — Хозяин! Караул! Гроб! Ангелы! Спасите!

— Говори, какая тут черт! — рычал людоед, свирепо раз-махивая томагавком и осыпая меня дождем искр. Но тут, благодарение небу, в комнату вошел хозяин со свечой, и, выскочив из кровати, я бросился к нему.

— Спокойнее, спокойнее, — сказал Питер Гроб, ухмыляясь. — Квикег тебя не обидит. Ложись себе спать и ничего не бойся. — И он обратился к дикарю: — Эй, Квикег, этот человек будет с тобой спать, — понимаешь?

— Понимаешь, — ответил Квикег, сразу успокоившись и, попыхивая своей трубкой, махнул рукой в мою сторону, — твоя сюда полезай.

Он откинул край одеяла и, право же, проделал это не просто любезно, но даже с какой-то сердечностью и лаской. Я стоял рядом и смотрел на него. При всей своей татуировке он был, в общем, чистый и симпатичный дикарь. «Чего ради я затеял весь этот шум? — подумал я. — Он такой же человек, как и я, и у него есть столько же оснований опасаться меня, как у меня — бояться его. Уж лучше спать с трезвым язычником, чем с пьяным христианином».