Многоцветные времена [Авторский сборник] - [34]

Глава одиннадцатая

Пегий конек Полотнова обиженными губами своими странствовал по горьким травам, косясь на реку. Полотнов отдыхал, развалясь на камне, держа в руке конец веревки. Веревка связывала руки Василия Васильевича. Очумелый и темный, он лежал, и внутренность его испепелялась. Голова, полная горячего песка, померкла, а глаза видели только зеленые полосы и невесть что. Полотнов, как татарин, ведущий в орду пленника, разговаривал с Василием Васильевичем, не получая ответа:

— Невозможно развязать тебя, опасно больно. Ты уже и так в реку мордой смотришь. Жил человек человеком, и вот через силу бедного ума своего мой лучший друг погибает, а ты сидишь, Полотнов, филином на живой его могиле, и нет тебе ни гроша в утешение. И вот жил ты, Полотнов, и отняли у тебя торговлишку, дом, сад, и все это по бумажке, и нет той бумажке никакого оправдания. Набил человек если голову умом, — берут того человека и режут ему голову, чтобы сразу ему весь ум прикончить, а то ума если нет, берет человек шляпу, кладет в нее пот и кровь трудов своих и бросает в реку.

Тихая покойницкая спина Василия Васильевича раздражала его.

— Веду человека я нынче, как вола на ярмарку, на веревке. Почему я веду его, как вола на веревке и как на ярмарку? Потому, что он, видите ли, жить в городах не может. Да скажи мне в тот вечер он: «Алеша, на тебе тыщи мои, будем жить» — так я б его на бархатный стул посадил на всю жизнь. Баба бы моя его по субботам мыла, а он взял да принял шляпу за сберегательную кассу.

Один глаз, свинцовый и узкий, открыл Василий Васильевич.

— Ты же мою шляпу и потерял ведь, — без упрека, но с чувством сказал он.

Полотнов перекатился по камню, как бревно.

— Взял я ее в руки, истинно. Вижу, как бы дно подбитое, на тот, соображаю, случай, что голова велика; да разве б я упустил, зная то… Да я б тебя сам в бочке утопил. Теперь стелет твои денежки Рогуля, дерьмо человечье, по лицу земли задарма раскидывает. Судить тебя надо за это, жесточайшими мерами осудить!

Он помолчал, тяжело думая, потом вынул свой нож из кармана, попробовал его на палец и убрал.

— На что ты мне нужен такой, Василий Васильевич, без денег, без дома, без фундамента, как бы голый; сидишь ты перед рекой, и ветер тебя моет, как усопшего, — это раз. И второй раз, то, что частные деньги наши, за которые нас нынче гнетут, ты внимания к ним не имел, — и вот тебе приговор. Река, может, это жизнь наша несется без удержу, а ты, как шляпа, в ней полощешься и помираешь для всех незаметно…

Тут вынул он нож и пошел к Василию Васильевичу.

— Развяжи мне руки, — сказал громко и отчетливо, смотря потусторонними глазами, Василий Васильевич. — Руки мои облегчи.

Полотнов разрезал веревку. Василий Васильевич протянул затекшие руки к реке и закричал неистово, как пророк:

— Отдай мою шляпу, отдай мою шляпу, потаскуха!

Тогда у поворота мелькнуло что-то вроде тени. Полотнов уставился в реку, и нож выпал из его волосатых пальцев.

Река отозвалась на рев Василия Васильевича. Она содрогнулась, открыла полосатую бездну свою, и оттуда мрачно выплыла белая войлочная шляпа. Вслед за ней по реке мчался целый магазин шляп на выбор. Прыгая и трясясь, подбегая к самому берегу, кружились в речной быстрине черные, белые, серые шляпы. Река кишела ими, они угрожали, и голос воды был их голосом, глухим и опасным. Василий Васильевич закричал, схватился за черную висящую в воздухе, как сук, руку Полотнова и провалился в темноту.

1934 г.

Ленинградские рассказы

Люди на плоту

Пароход тонул. Его корма высоко поднялась над водой, и над ней стояла стена черной угольной пыли. Бомба ударила как раз в середину корабля и выбросила со дна угольных ям эту пыль, которая медленно оседала на головы плавающих, на обломки, на уходившую в морскую бездну корму.

Среди прыгнувших в холодную осеннюю воду Финского залива мирных пассажиров был один фотограф. Тяжелый футляр с «лейкой» и разным фотографическим имуществом, висевший на ремне через плечо, тянул его книзу. Тусклая зеленая вода шумела в ушах, с неба рокотали моторы немецкого бомбардировщика, разбойничье атаковавшего этот маленький тихий пароход, на котором не было ни одного орудия, ни одной винтовки. Были женщины и дети, старики и больные, но военных на нем не было.

Фотограф решил, что с жизнью все кончено и что мучить себя лишними движениями, свойственными утопающему, не стоит. Он попытался представить себе, что это скучный и кошмарный сон, но, увы, вода попадала ему в рот, в глаза, тело странно онемело, не чувствовало холода.

Он скрестил руки на груди, закрыл глаза и постарался представить себе жену и детей в последний раз.

Смутно в сознании возникли они и пропали, как будто их размыли волны. Он нырнул с головой и пошел на дно. Но он не дошел до дна. Вода выбросила его вверх. Полузадушенный, полураздавленный волной, он оказался снова наверху и, раскрыв глаза, увидел море, усеянное человеческими головами, низкое солнце, свинцовые тучи и услышал треск пулеметов.

Это немецкий пират, проносясь над тонущими, расстреливал их.

Фотографу стало так противно и непереносимо, что он решил уйти снова под воду. Он опять скрестил руки, и опять тяжелый футляр, которым он дорожил, как дорожат самым дорогим оружием, потянул его в зеленую глубину. Какая-то слабость начала проникать в тело. Ноги стали вялыми, и в голове все спуталось.