Мнемоскан - [48]

Она выглядела сказочно, но…

Но совершенно не пахла. Обонятельные сенсоры, которыми меня снабдили, были настроены исключительно на задачи, связанные с безопасностью: запахи протекающего газа, горящего дерева… Мясо, лук, томатный соус, тёплое тесто основы — ничто из этого для меня не пахло.

Но не для Тайлера. Я уверен, что он не собирался нас дразнить, но я видел, как он сделал глубочайший вдох, вбирая в себя эти восхитительные ароматы — а в том, что они восхитительны, я был абсолютно уверен. На его лице отразилось предвкушение, а потом он вцепился в ломтик зубами, и его лицо исказила гримаса, говорящая о том, что он обжёг себе нёбо.

— Ну как? — спросил я.

— Ммммффф… — Он сделал паузу, чтобы проглотить. — Весьма неплохо.

Это была отрада для желудка — но, с другой стороны, при наличии легкодоступных средств для растворения артериальных бляшек, и других, предотвращающих накопление жира, это не было каким-то запредельным чревоугодием… для него. Для меня же это было нечто, утраченное навсегда.

Хотя нет, не навсегда. Сугияма сказал, что эта модель тела — последний писк лишь сегодняшних технологий. Его можно неограниченно совершенствовать. Со временем…

Когда-нибудь…

Я смотрел, как Тайлер ест.

Когда Тайлер ушёл, мы с Карен сели рядышком на диване в гостиной.

— Ну, что ты думаешь о Тайлере? — спросила Карен.

— Я ему не понравился, — ответил я.

— Какому же ребёнку нравится мужчина, с которым встречается его мать.

— Полагаю, так, но… — я замолчал, но потом продолжил: — Нет, мне не на что жаловаться. По крайней мере, он более склонен примириться с твоим мнемосканом, чем моя мать с моим — да и друзья тоже.

Она спросила, что я имею в виду, и я рассказал о своём катастрофическом визите в дом матери. Карен очень мне сочувствовала; в продолжение всего рассказа держала меня за руку. Но, полагаю, я был не в лучшем настроении, потому что не заметил, как мы начали спорить — а я ненавижу, терпеть не могу с кем-то спорить. Но Карен сказала:

— На самом деле неважно, что думает твоя мать.

И я огрызнулся:

— Ещё как важно. Ты можешь себе представить, как это для неё трудно? Она выносила меня. Родила. Кормила грудью. Только всё это она делала не для этого меня.

— Я и сама мать, — сказала Карен, — и я делала всё это для Тайлера.

— Нет, не ты, — ответил я. — Другая Карен это делала.

— Ну, да, чисто технически, но…

— Не «чисто технически». Это не мелкое буквоедство. Как же я устал от всего этого — от того, что на меня всё время пялятся, что относятся как к какой-то вещи. И, возможно, они правы. Чёрт возьми, даже моя собака меня не признала.

— Твоя собака ничего не понимает; на то она и собака. А твоя мать и твои друзья неправы. Они просто глупцы.

— Они не глупцы. Не называй их так.

— Ну, их отношение к тебе несомненно глупое. Я так понимаю, все эти люди моложе меня. Если уж я смогла уложить это у себя в голове, то они-то всяко должны были, так что…

— Почему? Потому что ты так говоришь? — М-да, у меня и вправду было отвратное настроение. — Потому что великая писательница написала бы для этой истории счастливый конец?

Карен отпустила мою руку и после небольшой паузы сказала:

— Нет, не поэтому. А потому, что люди должны быть более понимающими. Подумай, к примеру, о том, сколько мы потратили денег. Если бы они…

— Какая разница, сколько это стоило? Ты не можешь деньгами заставить других признать тебя.

— Нет, конечно, не можешь, но…

— И ты не можешь заставить людей думать о тебе то, чего тебе хочется, чтобы они о тебе думали.

Я был уверен, что Карен начинает злиться, хотя обычные физиологические признаки — покраснение лица, изменение тембра голоса — отсутствовали.

— Ты не прав, — сказала он. — Мы имеем право на…

— Мы ни на что не имеем права, — перебил я. — Мы можем надеяться, но мы не можем требовать.

— Нет, можем. Если…

— Ты выдаёшь желаемое за действительное, — сказал я.

— Нет, чёрт побери! — Она скрестила руки на груди. — Это наше право, и мы должны заставить остальных это увидеть.

— Размечталась, — сказал я.

И вот теперь её лицо и правда исказилось,а слова стали отрывистыми.

— Это не мечты. Мы должны твёрдо на этом стоять.

Я уже тоже начал горячиться.

— Я не… — начал я говорить и оборвал себя. Я чувствовал неимоверное волнение, как всегда во время спора. Отведя глаза, я сказал: — Ладно.

— Что? — не поняла Карен.

— Ты права. Я признаю. Ты победила.

— Ты не можешь вот так вот сдуться.

— Оно того не стоит, чтобы из-за этого ругаться.

— Ещё как стоит.

Я всё ещё был взволнован; на самом деле, это было больше похоже на панику.

— Я не хочу ругаться, — сказал я.

— Пары ругаются, Джейк. Это полезно. Только так можно добраться до корня проблемы. Мы не можем просто так остановиться и бросить проблему нерешённой.

Я почувствовал нечто вроде ментального аналога учащённо бьющегося сердца.

— Руганью ничего не решить, — сказал я, всё ещё не в силах смотреть на неё.

— Чёрт тебя дери, Джейк. Мы должны быть способны не соглашаться друг с другом без… ох. — Она замолкла. — О, теперь я понимаю. Вот оно что.

— Что?

— Джейк, я не хрупкая. И я не свалюсь без чувств у тебя на глазах.

— Что? О… — Мой отец. Господи, как она проницательна. Я и сам этого не осознавал. Я снова повернулся к ней лицом. — Ты права. Надо же, я и понятия не имел. — Я помолчал, затем сказал самым громким голосом, на какой был способен: — Тысяча чертей, Карен, да у тебя голова набита дерьмом!