«Мне ли не пожалеть…» - [62]

Тактика, выбранная дивизией, оказалась точна, войска практически не несли потерь и очень скоро это неуклонное продвижение врага вперед, без малейшей возможности ответить ударом на удар, породило в лагере быков уныние. Особенно тяжело давалась им необходимость постоянно быть на страже и связанное с этим недосыпание. Но для главной части операции медленная осада была лишь подготовительным этапом. И 22 ноября, когда быки были наконец полностью заперты в верхней части города, последовал приказ командира дивизии генерала Рамина штурмовать Кимры. В этом приказе был и еще один страшный пункт, поначалу секретный, — живым никого не оставлять. Рамина долго убеждали, что приказ несправедлив, что его жестокость не имеет никакого смысла. Особенно активны, конечно, были крестьяне, чья скотина, увлеченная общим движением, фактически случайно оказалась в городе. Но Рамин был непреклонен, он сказал, что приказ получен из Москвы и он его выполнит во что бы то ни стадо. Причина этого варварства была одна: Кремль боялся, что, если пощадить хоть одну корову, революционная чума разойдется по всей стране и восстания скота, у нас, где животные каждую весну пухнут с голода, станут регулярными.

Так это или не так, но, как хорошо известно, в Кимрах действительно были убиты все животные, и те, кто пал на ноле боя по время штурма, и те, кто тогда уцелел, — все до одного. Несколько дней туши для устрашения города лежали на улицах, причем их категорически, под угрозой расстрела было запрещено убирать. Слава Богу, стояли редкие для этого времени сильные морозы, они сразу промерзли, и всякой заразы удалось избежать. Продолжалось это неделю, а потом всех горожан от мала до велика погнали рыть километрах в трех от города, где были песчаные карьеры, огромные могильники. Песок смерзся, сделался, как камень, и работа шла почти месяц. Когда ямы были готовы, туши животных, прочесав окрестности, собрали, свезли сюда и наконец закопали. После этого власти решили, что Кимры примерно наказаны, и дальнейших репрессий не последовало.

«Когда все закончилось, да и раньше, — говорил отец Иринарх следователю, — мне было очевидно, что против регулярной, имеющей опыт боевых действий дивизии быками не устоять, но я не оправдываю себя, я знаю, что я поднявший их на восстание, единственный виновник их гибели. Пускай они пали с высоко поднятой головой, доблестно сражаясь, а не часами ожидая на бойне ножа мясника, все равно я виновен и, как бы ни сложилась моя жизнь дальше, простить себя не смогу".

На вопрос следователя, что же он мог еще сделать, отец Иринарх показал, что если бы тогда, когда они шли к Кимрам и никому не приходило в голову оказывать им и малейшего сопротивления, бычки, телицы, коровы разом бы замычали во всю силу своих легких, то от коровы к корове, от коровы к корове за несколько часов весть об их восстании дошла бы и до Мурманска, и до Владивостока, и тогда никакой армии, никаким войскам не удалось бы с ними справиться. "Я же, — закончил он печально, — не убедил их, что это необходимо, и они погибли".

Спустя месяц, как последний могильник с восставшим скотом был засыпан, в Кимрах начался суд над отцом Иринархом. Он был единственным обвиняемым. Обвинителем на этом процессе выступала городской прокурор Бальменова. Осаду она провела в городе, запертая в сарае вместе с другим кимрским начальством, то есть обо всем была прекрасно осведомлена. Речь свою она построила весьма тонко, хотя на этот раз ни у нее, ни у других не было сомнений, что Москва одобрит самый суровый приговор. Тем не менее Бальменова хотела именно выиграть.

Главной трудностью, с которой ей предстояло справиться, было, как и во время процесса учителя-хлыста, отношение зала к подсудимому. Люди явно симпатизировали отцу Иринарху. Начала она с того, что какой же он праведник, когда на нем столько крови, но ее попытки использовать старую тактику и показать залу, что обвиняемый Краус (на процессе она называла его строго по фамилии) — провокатор, долго не давали результатов.

Однако у Бальменовой хватило выдержки и ума, чтобы дождаться, когда подсудимый сам станет ей помогать, сам станет объяснять публике, что это так, что она права. Тут Бальменова и использовала единственный бывший у нее козырь. Раз за разом она стала вызывать в качестве свидетельниц крестьянок из окрестных сел, сотни которых потеряли единственных кормилиц. Каждая называла имя своей коровы и плача уступала место следующей.

Это продолжалось три заседания подряд, а дальше последовал новый эффектный ход. От лице государства Бальменова обещала крестьянкам полную компенсацию — новых коров и тем окончательно переломила настроение людей в свою пользу. То был смелый и чисто интуитивный шаг, достаточно сказать, что он ни с кем не был согласован и ей позже понадобилось немало усилий, чтобы убедить власти в самом деле выполнить это ее обещание. Бальменова знала, что еще никогда она так хорошо не говорила, как на этом процессе, она легко и изящно рисовала им облик Крауса, всячески намекая на то, что много лет он был провокатором, провокатором, подосланным «органами». Ока не боялась повторять все слухи, все сплетни, которые раньше о нем ходили, понимая, что, если она хочет в глазах жителей Кимр уничтожить отца Иринарха навсегда, после вынесения приговора ни у кого не должно остаться ни вопросов, ни сомнений. Здесь ей очень помогли дневники Крауса, которые он вел с детских лет и которые были изъяты НКВД во время обыска в Константинове.