«Мне ли не пожалеть…» - [58]

Он помнил этот праздник с детства, знал, что есть такая примета: если на Покрова Богородицы снег на землю не ляжет, его не будет еще долго, до Филиппова Заговенья. Ни снега, ни зимы он никогда не любил и с вечера накануне, не умея терпеть, каждые пять минут заглядывал к отцу в кабинет, где на противоположной от двери стене висел корабельный барометр. Отца он боялся, помешать тому работать считалось в семье худшим из преступлений, но удержаться, хотя дверь немилосердно скрипела, не мог. Потом его наконец прогоняли или нянька просто уводила спать, и все откладывалось до утра, когда, проснувшись на рассвете, он сразу же бежал к окну. Везло ему сравнительно часто и в памяти осталось, как ребенком он ликовал, что зимы еще нет, как разойдясь носился по дому, а потом, когда мать, тоже встав, звала его к себе в спальню, где на полу был постелен большой туркменский ковер, любимое место всех его игр и место, где просто можно было часами лежать, запрокинув голову, он, успокоенный и умиротворенный, спрашивал ее: неужели не может быть так, что в этом году зимы вообще не будет…

Назавтра, после Покрова Богородицы, отец Иринарх давно решил навестить своего старого друга отца Алексия, священника села Сергиев Починок, что находится в пятнадцати километрах от его Константинова, на берегу Волги. Поскольку дорога была неблизкая, он, отслужив заутреню, заходить домой не стал и пошел к Алексию как был — в рясе и с крестом. Удобнее всего идти в Сергиев Починок было сначала по насыпи недавно построенного канала Волга-Москва, там шла удобная дорога, а где канал соединялся с рекой, повернуть направо и еще шесть верст теперь уже по берегу Волги. Так он и пошел, но еще километра за три до первого шлюза услышал сливающееся в единый гул мычанье, такое горькое и безнадежное, что его едва можно было выдержать. Он сперва не понял, что это и даже откуда идет этот вой, но потом догадался, что мычит скотина, которую как раз в это время возят по новому каналу в Москву на убой. Подойдя ближе, он увидел сотни и сотни бычков и телиц, толпящихся на палубе старой баржи. Они были настолько измучены и изнурены, что видно было, что по крайней мере несколько дней их не кормили и даже не поили.

Здесь, рядом, вой их был таков, что он, отец Иринарх, много чего в жизни повидавший, ничего страшнее упомнить не мог. Возле него, облокотись на перила парапета, стоял механик, управляющий шлюзом, которого он спросил, почему баржи застряли и почему скот никто не накормит и не напоит. Тот ответил, что кормить скот — не его дело,шлюз же не работает, потому что из-за аварии на станции четвертый день нет электричества. Сейчас то же самое и на других шлюзах, и на многих волжских пристанях на подходе к каналу — везде застряли баржи со скотом, который везут в Москву с низовий Волги. В это время каждый год так: мясо нужно и чтобы порадовать народ на Октябрьские праздники, и чтобы заложить в холодильники на зиму, а сейчас еще делают запасы на случай войны.

«Вы, — добавил механик, — жалеете скотину, потому что она орет благим матом, а из Москвы ждет шлюза тройка других барж. Там тоже все некормлены и непоены, но они тихие, с зэками».

«Я, — сказал отец Иринарх, — снова его спросил, нельзя ли как-нибудь договориться, чтобы скот накормили, сделать это хотя бы из обычного человеческого сострадания. На что он повторил, что его работа — содержать в порядке шлюз, а не искать корма и что скот сдают живым весом под Астраханью, а дальше всем наплевать. Сколько ни видел он этих барж, на всех не мясо, одни кости.

Я прошел еще несколько километров вдоль канала, — продолжал отец Иринарх, — и еще километра два по берегу Волги: везде и вправду одна за другой были причалены баржи с истошно орущим скотом. Вынести это я больше не мог и повернул обратно. Когда, уже идя домой, я опять проходил мимо первого шлюза, я понял, что мой долг — попытаться этот скот хоть как-то утешить и успокоить. Я подошел к животным, вода в шлюзе стояла вровень с парапетом, и скот был прямо напротив меня, за деревянными загородками палубы. Я стал разговаривать с быками и телицами, словно с обычными прихожанами. Спросил, откуда и как давно их везут. Они ответили, что уже три недели. Сначала хоть немного кормили прошлогодней соломой и вволю поили, а последние четыре дня не кормят

вовсе. Они знали, что их везут на бойню, что они обречены, и желали себе одного: чтобы эта смерть была скорой. Они не понимали, почему, за какие грехи они перед смертью должны принять такие мучения».

Краус говорил следователю, что раньше он не знал коровьего языка, поэтому просто ласково, кротко им повторял, что они страдают безвинно, что они милые, хорошие и должны еще потерпеть, совсем немного потерпеть. Тех, кто был ближе, продолжал отец Иринарх, до кого он мог дотянуться с парапета, он гладил рукой, — и сказал, что стоило ему прикоснуться к любому бычку, любой телице, из глаз животного сразу же начинали течь слезы, он вытирал их, а они текли и текли. Он говорил им, какие они хорошие, добрые и как несправедливо то, что выпало на их долю, но скоро все их мучения кончатся; произошло несчастье, никто здесь не виноват и ничьей злой воли здесь тоже нет. Он говорил им, что они — кормильцы человека, они спасают его от голода, дают возможность пережить зиму и холода. Милые, добрые — говорил он им и плакал вместе с ними, не мог удержаться.