«Мне ли не пожалеть…» - [32]

После визита прошел месяц, но дело не сдвинулось ни на йоту, и было похоже, что и дальше не сдвинется. Она словно уперлась в стену.

От родителей ей досталось много силы и много упорства, она билась в эту стену и билась, но толку не было никакого, и тут уже готовая отчаяться, она сообразила, что можно написать про все отцу. Она знала, что отец с сектантством давно порвал, и знала, хотя бы по своей партии, как в подобных закрытых общинах относятся к отступникам, но в рассказе Лептагова ее удивили две вещи: то, насколько быстро поднялась совершенно разгромленная секта, и его слова, что, кажется, кто-то ей помогал, кто — правительству, несмотря на энергичное расследование, дознаться не удалось, теперь она вдруг уверилась, что и он был среди тех, кто поддержал скопцов.

В Петербург как раз через день должна была быть оказия — один из их товарищей кончал ссылку и возвращался домой, с ним она отправила отцу очень мягкое, дружеское письмо, по тону — первое такое послание за год, в конце которого спрашивала его о скопцах, но не прямо, а рассказав про свои идеи и про тот прием, на который натолкнулась. Это была, скорее, не просьба о помощи, а просьба совета. Она понимала, что он удивится ее письму, потому что помнила, как ребенком стыдилась и ненавидела сектантское прошлое их семьи, страстно хотела быть как все и позже, уже учась в гимназии, не раз донимала его вопросом: почему они, разумные люди, верили в этот несусветный бред? Впрочем, однажды (это было, когда она сдавала экзамены за последний класс гимназии, накануне ее ухода к эсерам) она, ни с того ни с сего, наоборот, начала его обвинять, что он бросил своих, что мир в самом деле вот-вот должен погибнуть, иначе просто невозможно вытерпеть это зло, ненависть, бедность, уродство.

То был первый и последний такой их разговор. Случился он как раз в день ее рождения, и они оба хорошо его запомнили. Отец очень ее любил, много с первых лет жизни ей позволял, хотя в остальном семья была вполне патриархальная, но в подобном тоне она с ним никогда раньше не говорила, она об этом и помыслить раньше не могла, и вот она говорила и дрожала, что он сейчас начнет на нее кричать или того хуже — ударит. Все это, весь этот страх был в том, как она ему выговаривала, как она его обвиняла, но он выслушал ее тогда очень мягко, даже ничего не возразил, будто в том, что она говорила, была правда.

После разговора с Лептаговым Бальменова была убеждена, что ей самой без помощи отца завязать со скопцами отношения не удастся, и приготовилась терпеливо ждать ответа, однако так совпало, что спустя два дня после оказии к ней подошел преподаватель математики из кимрского уездного училища.

Он тоже пел в хоре, и ей было известно, что Лептагов и этот человек довольно близки. Их часто можно было видеть прогуливающимися вместе, пару раз она встречала его и у Лептагова дома, когда приходила с Краусом. Она никогда бы не подумала на него, что он из хлыстов, вообще из сектантов: обычный провинциальный учитель — и была очень удивлена, когда он после очередной репетиции предложил ей побеседовать, сказав при этом, что слышал, что она интересуется скопцами и хлыстами.

Они пошли по той же дорожке от церкви Николая Угодника вниз к Волге, где она однажды уже видела гуляющими его и Лептагова (она сразу это отметила), и говорил он очень похоже на то, что она ожидала от него услышать, только, пожалуй, еще скучнее. Целый час он, неизвестно зачем, восторженно ей объяснял, почему математические способности так часто соседствуют с музыкальными, и только потом перешел к хлыстам. Рассказывал он о них, конечно, более связно и убедительно, чем Лептагов; все-таки это была его вера, его жизнь, но, к сожалению, ничего обнадеживающего для себя она не услышала: он тоже ей сказал, что несмотря на то, что они вместе поют, они совсем разные. Даже удивительно, насколько они не похожи друг на друга. Для них, верующих в живого Бога, все, что связано с женщиной, с лепостью — ключи от ада, от бездны, коими человек чуть ли не каждый день открывает страшную дверь, и они — будь то скопцы, которые, боясь своей слабости и силы искушения, лишают себя самой возможности впасть в грех, или хлысты, которые пытаются спастись так, без повреждения членов, — равно убеждены, что плотская любовь есть зло, абсолютное зло; для эсеров же она — источник радости и наслаждения, источник жизни и веселья. Вряд ли они когда-нибудь смогут понять друг друга, а не понимая, невозможно и довериться. Хотя, наверное, добавил учитель мягче, то, что она предлагает и что в общих чертах передал ему Лептагов, не лишено интереса. Обе группы временами и вправду могли бы оказывать друг другу услуги, например, деньгами или укрывая людей. Но и все. «Ведь люди, пришедшие к нам, — закончил он, — сразу попадают в другой мир, вы же свой еще только хотите построить».

Еще с полчаса они шли молча, а потом, когда, сделав круг, уже подходили к ее дому, он сказал: «Я, конечно, познакомлю вас с нашим учением, это мой долг, мы стремимся, чтобы как можно больше людей отошло от греха, но о сотрудничестве говорить рано. Я знаю, что вы хотели бы посещать и радения, но пока вы не наша, пока вы не такая, как мы, общине на это пойти трудно». Он стал прощаться, и тут совершенно для себя неожиданно, но уж больно она была возмущена, она ему складно, хорошо все объяснила, буквально на пальцах разложила, как выгоден союз им обоим, как он справедлив и разумен, а он так высокомерно поставил ее на место, стала зло выговаривать хлысту, что да, конечно, им нелегко хранить себя в чистоте, но они всегда вместе, всегда могут друг друга поддержать, еще проще скопцам — тем сама природа, стоило им раз решиться наложить на себя печать, не даст впасть в грех, каково же ей, как он говорит, стороннице свободной любви, год за годом хранить себя в чистоте, в девстве, быть столь же невинной, как он, и это при живом муже, который здесь, рядом и который — обычный, нормальный человек.