Мне было 12 лет, я села на велосипед и поехала в школу - [8]

И отныне мое существование в этом тайнике было подчинено следующему регламенту. Прежде всего я не должна кричать и шуметь. Шеф, или не знаю кто еще, может зайти в дом в любой момент. Главное правило — это соблюдать тишину. У меня была игровая приставка Sega, у меня был мой портфель, вот этим я и могла занимать свое время. Каждый раз, когда он приходил за мной, чтобы отвести наверх, чтобы покормить или для чего «другого» — к несчастью, почти всегда было для «другого», — он говорил за бетонной дверью: «Это я». Если я не слышала его голоса, я не должна была шевелиться или тем более подавать голос. От этого зависела моя безопасность. А возможно, и жизнь. Потому что, как только я выказывала неповиновение, а я постоянно пыталась оттолкнуть его, следовала угроза: «Шеф сделает тебе еще хуже!»

Это «хуже» преследовало меня пыткой, этот шеф мог воспользоваться чем-то другим, помимо своего тела, чтобы обуздать мое. Этот шеф мог меня убить… И этот страх, эта тень смерти поселилась со мной в этом мрачном подземелье и больше меня не покидала. Смерть бежала за мной по пятам. Я постоянно думала, мне оставалось только думать. Я говорила себе: «В этот раз он ушел за своими приятелями, и, когда он вернется, они убьют меня». Если я говорила на что-нибудь «нет», я боялась, что дело кончится тем, что он ударит меня или убьет своими руками. Через какое-то время я увидела, что он не бил меня, а только угрожал, сверкая черными дурными глазами: даже ничего не говоря, я понимала, что по его знаку шеф или его банда займутся мною.

Мое сопротивление не заходило далеко. Временами я смирялась с той мыслью, что он держит меня здесь, пока ему не надоело, но когда-нибудь я осточертею ему со своим отвратительным характером, и он примет наиболее приемлемое для себя решение: избавиться от меня. Эта угроза преследовала меня день и ночь. Каждый раз, когда я жаловалась на родителей, которые «ничего не делают», чтобы вытащить меня отсюда, он отвечал, что я должна быть счастлива, что еще жива. Что я избежала того, что шеф применил бы ко мне свои садистские приспособления, но он никогда не посвящал меня в детали их использования. Это могло быть все, что угодно, от палки до бутылки, включая все самые гнусные средства.

«Ты не соображаешь! Да шефу вообще на тебя плевать! Если он узнает, что ты жива, он такое с тобой сделает, чего с тобой еще никогда не было!»

Но иногда я делала властный вид, хотя и знала, что никогда за мной не будет последнего слова. Порой, когда он заставлял меня что-нибудь делать, я говорила: «Нет, только не это…» Хотя я знала, что через минуту вынуждена буду подчиниться и сделать это. Но я пыталась навязать свое сопротивление, и когда видела, что он уже не шутит, я говорила себе, что лучше сделать то, что он требует, потому что боялась побоев или шефа. Я вообще всего боялась.

Я начала отмечать календарь сначала в своей школьной тетради, потом на отдельном листе начиная с 13 июня, потому что именно в этот день заканчивался учебный год. Я была уверена, что это 13 июня выпало на четверг. Я была в руках этого монстра со вторника, 28 мая. Я отсчитала три дня, которые находилась наверху. В пятницу, 31 мая, я оказалась в подвале.

О периоде между 31 мая и 13 июня, датой, которую я отметила на моем календаре как «письмо», мои воспоминания сегодня, восемь лет спустя, довольно расплывчаты. Он приходил за мной, чтобы покормить, он тащил меня в свою комнату, он спускал меня в тайник, и опять все снова. Каждый день одно и то же. Я с трудом выносила его. Эту гнусную комнату, эту голгофу, его телевизор, по которому он смотрел кодированные порнографические фильмы на «Canal +». Его замечания: «Смотри! Вот здорово!»

Я не смотрела ничего, только отвечала «да, здорово», хотя меня тошнило от этого развратника. В глубине души я считала его дураком. Я ждала, когда он закончит оттягиваться, как я называла то, что нельзя передать словами. Иногда я с облегчением возвращалась в тайник, иногда с облегчением поднималась наверх, хотя знала, что меня ждут его «оттягивания». Но, по крайней мере, я не находилась больше в этом кошмарном погребе, где у меня едва было место, чтобы пошевелиться между ведром и портфелем. Мне казалось, что я могу хотя бы дышать. Я замечала максимум вещей. Там стояли огромные платяные шкафы, набитые женскими и детскими вещами. Но когда я спросила его, был ли он женат, он ответил, что нет. Были ли у него дети? Тоже нет.

Я потребовала одежду, и он щедро вытащил для меня коротенькие шортики и крошечную маечку. Я попросила, чтобы мне можно было вымыться, и новая милость упала на меня. Только раз в неделю, и он сам мыл меня мылом. Чтобы иметь ощущение свежести, я должна была терпеть его особенную методу интимной чистоты.

Когда я была наверху, я понимала, день это или ночь, благодаря тусклому свету, пробивающемуся сквозь занавески или через маленькое оконце в крыше. То, чем он кормил меня, было отвратным. Мне давал молоко, а сам пил кока-колу, какие-то готовые блюда для меня подогревал в микроволновке, а сам обжирался стейком или даже шоколадом у меня перед носом. У меня был нож и вилка для еды, но я почти ничего не могла проглотить. Сколько раз я представляла, как воткну ему куда-нибудь вилку… Сколько раз я видела эту закрытую входную дверь — иногда в замочной скважине даже торчал ключ. Но он всегда находился между мной и дверью: если бы я вдруг вскочила и бросилась к ней, он бы меня немедленно схватил. Не считая того, что мне угрожало за дверью. Я ведь находилась в штаб-квартире шефа, все дома вокруг принадлежали шефу. Видимо, он что-то заметил, во всяком случае, он решил, что есть теперь надо в другой комнате. Случалось, что кто-то стучал в дверь, редко, два или три раза, как мне кажется, но я никогда не видела, кому он открывает и что он делает. Он приоткрывал дверь и выходил ненадолго.