Мне было 12 лет, я села на велосипед и поехала в школу - [44]

Я узнала все эти подробности постепенно, тем больше, чем чаще «проклятый Д» менял показания.

Все это было так запутанно, так туманно, что было очевидно, что Дютру изо всех сил старается спасти свою шкуру, отрицая преступления и прячась под крыло несуществующей сети. Тем более что в 1980-х годах, когда он был заключен в тюрьму за изнасилование малолетних, он уже воспользовался подобными утверждениями: «Приговорен ошибочно и явился жертвой так называемой судебной ошибки, жертвой махинаций, состряпанных людьми, слишком опасными, чтобы он раскрыл их имена, и т. д.». Потому что этот дьявол в 1989 году уже отбывал 13-летний срок наказания за изнасилование детей и девушек. Но «за хорошее поведение» ему удалось выйти из тюрьмы в апреле 1992 года, под обязательный надзор психиатра, так же как и его жене (уже ставшей его сообщницей в изнасилованиях). Скоротечные визиты к психиатру, прекращение ими обоими приема рогипнола,[4] этот препарат он складывал в долгий ящик, чтобы затем использовать совершенно в других целях. Еще одна немаловажная деталь: «проклятый Д» познакомился с одним заключенным, приговоренным за воровство, который объяснил ему, как построить тайник, который будет невозможно обнаружить при обыске. Этот человек сам об этом дал свидетельские показания.

Но для некоторых все то, что рассказывал педофил, было доказательством существования разветвленной сети, в которой он был лишь незначительным звеном.

В 2003 году подошел срок начала процесса. Мне хотелось лишь одного — держаться подальше от всего, что меня непосредственно не касалось в этом деле, того, что называлось различными аспектами следствия. Я хотела свидетельствовать лишь о том, что я пережила и что мне довелось испытать, и мне надо было, чтобы он не вышел опять сухим из воды.

Но на мои свидетельские показания, которые я решилась дать, было достаточно сильное давление со стороны некоторых средств массовой информации и сторонников пресловутой сети. Утверждалось, что я постоянно находилась под воздействием наркотических препаратов, а потому практически ничего не могла помнить, что я стала там чем-то вроде бессознательного овоща и что, возможно, и до сих пор пребываю в том же состоянии…

«Ты уверена, что ты видела только его?»

Словно пытались сказать мне: «Ты веришь в хищника-одиночку, значит, ты ничего не поняла!»

Мэтр Ривьер обнародовал фразу, сказанную по моему поводу королевским прокурором: «…Если предположить, что она все помнит, рогипнол повсеместно присутствует в ее досье…»

Такое заявление, поступившее из будущей прокуратуры, беспокоило и ущемляло меня. На первом этапе мои свидетельские показания интересовали их, но, когда я продолжала придерживаться тех показаний, что в течение восьмидесяти дней в своей крысиной норе видела только обвиняемого и один раз его сообщника, и больше никого другого, я стала интересовать их гораздо меньше.

Мэтр Ривьер всегда защищал меня в прессе, утверждая, что я подвергалась воздействию снотворных препаратов только первые три дня. Это он отвечал на вопросы журналистов, я же никогда не давала никаких интервью. Я разговаривала только со следователями. Моим единственным участием в следствии, кроме первых допросов, был следственный эксперимент, когда мне пришлось проделать на велосипеде путь от дома до школы в компании с моим жандармом-«Зорро» Мишелем Демуленом. Это было воссоздание обстоятельств похищения, необходимое для следствия, организованное, к счастью, без участия обвиняемого.

И я помню, как мы оба смеялись, встретив фургон с надписью «Королю от цыпленка»… Я сохранила фотографию, снятую в тот день местной газетой, где было сказано, что следственный эксперимент прошел в непринужденной обстановке и что я здорово нажимала на педали! Но ни один журналист не видел меня с тех пор, как мне было двенадцать лет!

В тот раз мой адвокат сказал мне: «Вам надо встретиться с прессой! Именно вы должны объяснить им, что не были под воздействием дурмана все восемьдесят дней! И что ваша память в превосходном состоянии!»

Итак, он организовал пресс-конференцию в своем кабинете с десятком журналистов из печатных изданий. Я была в некотором стрессе из-за моего первого противостояния, несмотря на то что камеры меня не снимали. Первый раз в жизни я оказалась лицом к лицу с журналистами. Собрание было простым, неформальным, моя зажатость довольно быстро исчезла, мы вместе пили воду и закусывали сандвичами. Они видели, как я смеялась, шутила и даже спросила своего адвоката: «Где мои сандвичи с рогипнолом? Не трогайте их, это исключительно для меня!» Короче, они все пришли к выводу, что я совершенно нормальная, точная в своих ответах на их вопросы. Во мне нет ничего от полусумасшедшей, которой кое-кто хотел меня выставить, и если бы у меня было малейшее сомнение в присутствии кого-то еще в Марсинеле, в том грязном доме, я бы не замедлила обратить на это внимание и записать в своем дневнике, потому что я отмечала в нем все, что только могла увидеть. И я бы сразу об этом сказала!

Но, как мы говорили с моим адвокатом, «если ничего не знаешь, остается придумать». Под предлогом того, что я не говорила с журналистами, как в тот момент делали многие, и что мэтр Ривьер неукоснительно соблюдал тайну следствия, некоторым очень хотелось поверить в то, что я была либо напичкана наркотиками, либо мною умело манипулировали. Такое превратное толкование заранее моих показаний очень меня ранило. Следователи, в частности Мишель Демулен и его коллеги, люди, которых я чрезвычайно уважаю за то, что они спасли нас, а также за их профессиональную честность, никогда не сомневались в моих показаниях. Они были первыми, кто снимал с меня показания по выходе из подвала, они прекрасно знали, в каком я была тогда состоянии. В шоке — да, и кто мог бы быть в другом состоянии, но в ясном сознании, причем готовая вцепиться в горло этому педофилу! Летиция оставалась «под газом» шесть дней, как я заявила. За два с половиной месяца заточения у меня, и это совершенно очевидно, было больше воспоминаний, чем у нее. Но с тех пор как пресса вызвала в Бельгии «всеобщее потрясение», развязав дело века, стало казаться, что у каждого жителя страны была своя собственная маленькая идея по этому поводу. Люди разговаривали только об этом на улице, в кафе, в поезде и метро. Журналисты и писатели уже опубликовали полтора десятка книг. Мои родители хранили тонны газетных вырезок — я сама складывала их в картонные коробки, не имея смелости ни разобрать их, ни прочитать. Моей собственной истории и тех воспоминаний, которые со всей жестокостью возникали иногда в моей памяти, мне было достаточно. Я хотела сохранить линию поведения, необходимую мне для воссоздания моей личности. Жить своей жизнью и не забивать голову остальным, во всяком случае по мере моих возможностей.