MMMCDXLVIII год - [31]

— Если другие лечили тебя безуспешно, — отвечал он, то я могу быть счастливее других.

Не знаю, что сделал он с моими глазами — мне даже показалось, что он совсем их вынул, потом чем-то обвязал. После уже узнала я, что это были очки, в которых вместо стекол натянуты были двенадцать соединённых между собою прозрачных пленок; каждый день срывал он по одной и с каждым днем ощущение света более и более давало мне чувствовать, что незнакомец возвратил мне зрение.

Но зачем он возвратил мне его, когда уже со мною не было ни отца, ни матери? Слепота моя не мешала мне плакать; об них бы только плакала я!.. Но теперь зрение дало мне ещё столько новых предметов для слез, столько душевной скорби…

— Не плачь, Мери; милая Мери не плачь! — вскричала Лена и обняла ее.

Мери не могла удержать слез своих; крепко сжала она ребенка в объятиях.

— Не понимаю, какие чувства говорят мне о тебе, доброе дитя, но знаю, что только ты одна привязываешь меня еще к жизни! — произнесла Мери и осыпала Лену поцелуями.

Рассказ несчастной девушки тронул неизвестного до глубины сердца, но, когда он увидел взаимные слезы и ласки двух невинных существ, в глазах его также заблистало чувство прекрасной души.

— Не много остается мне досказать, — продолжала Мери, успокоясь от волнений, внутренних горьким воспоминанием, — но эти несколько слов будут заключать в себе то время жизни, по которому можно предсказать человеку, счастие, или бедствие предназначены остальному его существованию!

Когда открылись глаза мои, я не поняла, что со мною сделалось, мне казалось, что рассудок мой помутился. Я не могла отдать себе отчета, что со мною было прежде. Я стала жалеть о той темноте, которой меня лишили. В сердце моем происходило какое-то неприятное, болезненное волнение. Прежде жила я ощущением, слышала и помнила звуки голоса отца и матери, осязала прикосновение их, и была счастлива! После разлуки с ними одно только чувство давало мне знать, что я лишилась их; но получив зрение, я вдвойне испытываю потерю свою!

Добрый незнакомец думал подарить меня светом, и дал мне новое средство чувствовать несчастия!

Не скоро привыкла я различать предметы, долго поверяла я зрение осязанием. Все окружающее меня мне не нравилось. Дом и люди, у которых я жила, были чужды для чувств моих. Все мысли мои были заняты желанием взглянуть на отца и мать. Напрасно спрашивала я про них. Мне не отвечали, как будто вопросы мои относились до какого-нибудь сна, который, как игра воображения, никем не мог быть истолкован.

Таким образом прошло несколько лет; мне минул уже 12-й год; вдруг неизвестный человек приехал к нам… Он с удивлением взглянул на меня; не знаю, что во мне так поразило его. В доме у нас он был как хозяин; при нем обращение со мною всех в доме переменилось: все старались предупреждать мои желания. Как будто имея на меня какое-то право, однажды сказал он, что я должна ехать с ним; я не могла противиться, потому что я не знала: кто я и кому принадлежу; я даже рада была удалению от людей, которых я не могла любить. Он избавил меня от них, я чувствовала к нему благодарность.

Мы поехали морем. Вступив на корабль, я предалась невольной грусти; все чувства мои старались припоминать прошедшее; я слышала тот же шум, те же отвратительные звуки голосов; все было мне уже знакомо, хотя я никогда еще не видала корабля; но на нем не было уже подле меня того существа, которое я называла своей матерью, и которого ласки были для меня так дороги и сладостны; я старалась уверить себя, что-то был сон; хотела представить себе образ матери, но старания мои были напрасны. Она, кажется, не имела на себе земного образа, не могла явиться взорам; но являлась мне в образе мысли, в образе сладостного чувства, которое родители мои называли любовью.

Мы приехали на остров, с которым и тебя познакомило несчастие. Покровитель мой… Эол… поручил меня своей престарелой матери, и уехал неизвестно куда.

Там нашла я это милое дитя. Эол ласкал и любил Лену, как дочь свою, но кто была её мать, это было тайною для меня; может быть, подобно мне, она лишилась ее на веки!.. Я желала заметить…

Внезапное колебание корабля, скрип и треск мачт прервал слова Мери.

— Сложи крылья! — раздался на палубе резкий голос кормчего.

— Волю левому перекосному!

— Перебой в право!

— Туго!

— Что это значит? — спросила Мери.

— Мери, Мери! Кто это сердится? — вскричала Лена, и прижалась к Мери.

— Верно выходят тучи, — сказал неизвестный. — Это предосторожности; нам опасаться нечего; я уверен, что корабли Эола пройдут безопасно и между Вельтонскими морскими вихрями.

Качка корабля увеличивалась более и более, удары и плеск валов, о плечи Альзамы, сливались с треском снастей и с громкими голосами матросов.

Слова неизвестного не успокоили Мери. Непривычка быть на море во время опасности, начинала на нее действовать: голова её кружилась, какое-то беспокойное чувство взволновало ее, невольный трепет пробежал по ней как холодная волна. Неизвестный замелил это, хотел успокоить ее, но вдруг корабельный вестовой вошел в каюту.

— Эол! — сказал он. — С юга тучи, будет гроза, по Миртовому морю нет пути; ветер несет к полуострову.