MMMCDXLVIII год - [2]

В это, время Властитель следовал к храму; золотые звезды на голубом, навесе засияли. В след за ним затолпится народ.

В храме Вознесения бесчисленность светильников, отражаясь в золоте, алмазах, рубинах и яхонтах, помрачала взоры, и казалась первою радугою — символом примирения земли с небом.

Посреди храма, на возвышении, стоял белый мраморный гроб Искупителя, и был отверзт, крыта опрокинута, а воины Пилата лежали в прахе вокруг гроба.

Взглянув на одушевленный искусством мрамор, каждый обращал невольно свои взоры вверх, и содрогался, увидя прозрачный Фарфоровый свод, на котором изображалось в облаках и в свете Вознесение Искупителя. Величие мысли и совершенство искусства так уподоблялись истине, что неверие древних мудрецов обратилось бы в исступление веры.

Совершив обычное поклонение Богу, Владыко церкви, старец умиленный как смирение, произнес слово, которого смысл состоял в следующем:

— С первого взгляда на вселенную, понятие о Создателе её, велики, как беспредельность вселенной. Они были неизменны, но все течение времени. Покуда человек полон даром небесным, он чувствует волю над собою и в себе. Но когда страсти истощат его, унизят и в собственных глазах и в глазах людей, тогда, как поверженный в бездну, он перестает видеть свет, и мыслит, что все есть ничтожество.

Величие обрядов поклонения не отвергнут и будущие века. Блеском одежд, великолепием и чистотою, человек хочет приблизиться к блеску, чистоте и великолепию неба. Ясность окружающих предметов освещает и душу его. В праздничном наряде он чувствует себя гордее, боится прикоснуться к нечистоте.

По окончании слова, Владыко церкви благословил Властителя и народное, семейство.

Обратное шествие сопровождалось всеми. Когда Властитель вступил, но дворец, звуки: здравствуй Царь! повторились снова, и народ разошёлся по бесчисленным улицам Босфорании.

Начались и игры общественные.

Тут часто являлся и Властитель, одетый просто, скрываясь от взоров, любящих его видеть.

Уже все площади и набережная усеялись народом; пролив покрылся легкими цветимыми ладьями.

На завороте набережной к югу пространный сад, принадлежащий к великолепному дому вельможи Сбигора Свида, примыкал к Босфору и ограничивал площадь с южной стороны. Там народ столпился вокруг качелей и Китайских кружал; любопытство увлекалось общественными удовольствиями; но внимание многих чаще обращалось на Киоск сада.

На огромном гранитном, основании, которое выдавалось за решетку сада, Киоск уподоблялся древней Тибетской вазе, вылитой из фарфора и украшенной всеми странностями Китайского воображения. Верх Киоска в виде крыши вазы, висел над нею, осененный ветвями чинара. Проведенная вода из источника Мали, образовала вокруг беседки подобие стеклянного колпака над искусственными цветами.

Но не беседка обращала на себя взоры всех. В ней была дочь Сбигора Свида. Красота Клавдианы была необыкновенна, как дитя пылкого воображения, осуществленная мысль о блаженстве.

Внимательно рассматривала Клавдиана поклонников своих; они молчаливо стояли перед Киоском, как древние поклонники светил небесных перед восточной звездою. Взоры её были ласковы, улыбка приветлива; и никто не мог определить: где душа её — на устах, или, но взорах?

Кто-то в синем плаще, в шляпе, нахлобученной на глаза, прислонясь к бронзовой решетке сада, стоял и не сводил глаз с Киоска. Никто не обратил бы на него внимания, если б не засмотрелась Клавдиана. Все ловили её взоры. Когда она остановила их на незнакомце, все с завистью обратились к нему. Вдруг шепот раздался в толпе.

— Это он! — произнесли некоторые.

— Он! — повторили многие.

Неизвестный заметив слова толпы и обращенное на себя внимание, смутился, отвернулся, закутался в плащ и пошел вдоль решетки сада.

Толпа следовала за ним; он удвоил шаги; но народ со всех сторон сбегался и окружал его. Не видя спасения на улице, как будто преследуемый ужасом, он бросился на крыльцо Сбигорова дома и скрылся в переходах.

Народ столпился подле крыльца.

— Где, где он? — все спрашивали друг у друга.

— Кто его видел?

— Слепой только не узнает Властителя!

— Зачем бы прятаться отцу от детей?

— Помните ли, в толпе народа мы узнали его и понесли на руках, но дворец; тогда он был весел; теперь суров; что с ним сталось? Верно не к добру ездил он по чужим землям!

Многие повторили это замечание и вздохнули; ибо все любили Властителя, и готовы были разделять с ним все тяжкое для души.

Долго толпа народа стояла подле крыльца. Уходящих заменяли приходящие; рассказы, замечания и суждения, переносились от одного к другому; наконец, все утомились рассматривать ступени, по которым прошел неизвестный в синем плаще; говор утих; стали понемногу расходиться.

Лучи солнца виделись уже только на вершинах башен и храмов. С закатом своим, оно как будто уносило и силы, и бодрость человека. Живость очей и радости потухали с его светом; все успокаивалось. Только сторож напевал про себя песню, нетерпеливо ожидая смены.

Только злой, похищая чуждое богатство и благо, похищал и золотые минуты собственного своего спокойствия.

Только бедный, работая думал: «до света я кончу труд свой!»