Млечный путь - [5]

И так и этак подступался Мансур к строптивому потомку, а тот знать не хотел отца, уклонялся от его ласк, на все мирные переговоры сердито зыркал глазенками и качал головой. А главное, молчал, только мычание какое-то издавал. И если бы не слышал Мансур издалека его заливистый смех и бойкую речь, решил бы: немой. Да лучше бы безъязыким ему быть, потому что сынок первыми же после долгого молчания словами сразил отца наповал: «Уходи. Я тебя не люблю». Упало сердце, промямлил Мансур в ответ что-то насчет своего отцовства. Но в ответ услышал еще более беспощадно-убийственное: «Ты не солдат!» Ледяной пот прошиб Мансура. «Ты ошибаешься, — ответил он, потрясенный несправедливостью сыновнего приговора. — На войне я был и солдатом, и офицером. Я воевал... А родился ты, когда меня не было здесь. Потому ты меня и не знаешь». И тогда малыш раскрылся и выплеснул наконец трагедию своей души: «А почему ребята говорят, что ты сидел в тюрьме и что у тебя нет ни медалей, ни погон? Мне такой папа не нужен».

После этих слов свет померк в глазах Мансура. Не помня себя, он хлестко шлепнул сына по щеке, один-единственный раз за всю жизнь — от боли и отчаяния. В ту черную минуту ему вдруг показалось, что во всех его унижениях, муках виновато это маленькое неуклюжее существо, приходившееся ему родным сыном. А тот замер с широко раскрытыми глазами. Не заорал благим матом, как бы поступили на его месте другие дети, слезинки единой не проронил, не бросился прочь сломя голову. Нет, смотрел на отца широко раскрытыми глазами, жег раскаленными угольками зрачков, которые в тот миг стали удивительно похожи на материнские. «Ах, Нурания! Боль моя неизбывная, любовь моя негасимая!..» И вот с тех самых пор обжигают его необъятно расширившиеся глаза маленького сына, нет-нет да всплывая из небытия, и — в упор, в упор! И ком поперек горла. Пощечина сыну — дело житейское. Но пощечина сироте?..

Но та злосчастная пощечина и сломала лед, дала первый толчок к сближению, и в этом опять-таки проявилась порода, натура мальца, для которого подобная встряска была куда действенней самых ласковых и проникновенных слов. Главное, он поверил, что отец был солдатом, воевал против фашистов. Играя с ребятами в войну, маленький Анвар должен был ощущать, что играет в папу и его врагов, должен быть двойником своего отца. Перелом в сыне был, может быть, самым важным событием в жизни Мансура.

Да, он был и солдатом, и офицером. И совсем неплохим, а, напротив, смелым и удачливым. И вот вызвали его после возвращения из мест заключения в районный военкомат, произнесли какие-то нелепые, похожие то ли на извинение, то ли на утешение слова, и боевое прошлое как бы кончилось для Мансура. Кончилось и ушло до поры в небытие. Лишь военные документы, ордена и погоны остались на радость сыну, который теперь окончательно поверил, что отец бил фашистов.

Давно известно, что беда одна не ходит. Когда наконец Мансур вернулся к нормальной жизни и, стиснув зубы, готов был трудиться на любых самых трудных местах, — в течение месяца, один за другим, ушли из жизни его родители. Сперва отец, затем — мать. И жизнь его опять погрузилась во мрак, в котором суждено ему барахтаться вместе с маленьким сынишкой. А ведь был он еще не стар — едва за тридцать перевалило. И хоть ныли по ночам фронтовые раны и жестко серебрилась на висках седина, грудь дышала молодой энергией. Пережитые невзгоды не только закалили Мансура, но и ожесточили. Ему хотелось жить и работать наперекор всему и всем.

Внешность его была — залюбуешься: рост выше среднего, широкая грудь, открытое лицо. Только подковообразные усы, с которыми он никак не хотел расставаться, делали его несколько старше. Старше, но и солиднее, что особенно ценится в мужчине. И разве могли равнодушно пройти мимо такого вдовые женщины, едва-едва вступившие в золотую пору жизни? А разве не заглядывались на него и бойкие на язык, и тихого нрава девушки, всяк по-своему мечтающие о любви? Было, все было. Только сам он так и не решился остановить на ком-то свой выбор и завести новую семью. Ему казалось, что тем самым он предаст любовь Нурании, осквернит выпавшие на ее долю страдания. Думал: нет у него на такое права.

Но закрадывалось порой сомнение в душу: а может, совершает ошибку, сохраняя верность, которую от него никто не требует? Сын еще мал, ему нужна если не мать, то хотя бы забота женских рук. Думал, терзался. Случилось однажды так, что казалось: никто и ничто не остановит его.

Он готов был уже сдаться, уступить судьбе. Позднее Мансур думал о той поре с раскаянием и стыдом. Но черту все же не перешел и потому сохранил уважение к себе, столь необходимое для честного, много испытавшего в жизни человека, хотя счастья ему это не добавило.

Жизнь, малоприютная, скупая на радость, пошла своим чередом. Мансур уговорил старшую сестру Фатиму, потерявшую в войну мужа, наглухо заколотить выстроенный перед самой войной дом и перебраться в просторную отцовскую избу, где он жил вместе с сыном. Так и зажили, сколотив семью из осколков прежнего благополучия.

Не заметил Мансур, как пролетели годы, и опомнился, когда Анвар заявил, что уезжает в летное училище. Не верил отец, что тот поступит, а узнав, что поступил, не ощутил радости. Вот оно, эгоистичное родительское чувство! С новой силой заныли фронтовые раны, и уже не только по ночам. Болезнь свалила в постель в самый разгар ремонтных работ в совхозе, где работал тогда Мансур. Вот когда он почувствовал неоценимую помощь и заботу сестры. Что бы он стал делать без нее? Так и этак прикинул, взвесил «за» и «против» и, едва оправившись от болезни, решил взяться за восстановление хутора на берегу Голубого Озера.