Младенец Фрей - [19]

В кресле-качалке с высокой, затянутой соломкой, закругленной поверху спинкой, с приспособленными к ней велосипедными колесами и подставочкой для ног сидел незнакомый старый человек с остановившимся взором, неживой желтоватой кожей лица — лишь рыжеватые с проседью усы и бородка были узнаваемы по портретам и фотографиям.

Анна Ильинична окликнула Л., и тот с некоторым запозданием отреагировал на голос сестры. Его глазам вернулось осмысленное выражение, Л. криво улыбнулся, показывая этим, что узнал М.И., а затем перевел взгляд на меня — обычный просительный взгляд очень больного человека, с которым тот обращается к незнакомому врачу в тщетной надежде, что тот обладает панацеей от его немощи.

М.И. поздоровался — Л. поднял и протянул ему левую руку, еще не окончательно потерявшую подвижность, затем М.И. представил меня как молодого способного терапевта, призванного для независимой консультации.

Мой визит был строго неофициален, так как у меня были собственные сложности с ГПУ. С точки зрения здравого смысла, моя поездка в Горки была верхом легкомыслия. Кстати, когда меня впервые арестовали в тридцать первом, я ожидал, что мне будут шить покушение на вождя мирового пролетариата. Но оказалось, что поездки в Горки не были зафиксированы в моем досье. Видно, в последние месяцы Л. охраняли плохо и нехотя.

Прежде чем вернуться в дом для осмотра, Л., время прогулки которого еще не истекло, немного поговорил с М.И. о семейных делах моего коллеги, что меня расположило к больному. Я должен сказать, что периодически разум Л. как бы выползал из болота, раскрывал глаза, и ты видел, какой громадный, трепещущий, измученный страданием ум бьется в этом немощном тельце.

Во время неспешной беседы появился Дмитрий Ильич, младший брат Л., сам врач из Крыма, человек милый в манерах и более ничем не выдающийся. Я обратил внимание на то, с каким живым интересом Л. обратил свой взор к брату, вопрошая его о чем-то. Тот кивнул. Дмитрий Ильич спросил, не можем ли мы провести осмотр здесь, на свежем воздухе, но М.И. категорически отказался — он привез и уже развесил свои таблицы.

Мы осматривали Л. в главном корпусе, на первом этаже. Затем Л., уставший от общения с нами и вновь потерявший дар речи, покинул нас — его увезли, а Н.К. пригласила нас пообедать.

За скромным летним деревенским обедом все старались не говорить о болезни Л. и почему-то увлеклись воспоминаниями о жизни в Европе, где каждый из нас бывал и жил. Перебивая друг друга, родные Л. и мы с М.И. описывали красоты Германии или Швейцарии, как пресловутые восточные обезьянки, не желающие слышать, видеть или произносить чего-либо, относящегося к неприятной действительности.

За нами должны были прислать машину, но она запаздывала, и мы с М.И. после обеда отправились гулять по дорожкам парка, тогда как семейство Ульяновых разошлось по своим комнатам — благо их в Горках немало.

Помню, как я начал рассуждать о возмездии, каре, которая может проявить себя в неожиданной форме, на что М.И. резко возразил, что как врач он не видит проявления небесного бича в заболевании Л. хотя бы потому, что за свою практику насмотрелся на больных прогрессирующим параличом, которые в жизни и мухи не обидели.

— И все же, — настаивал я, — из всех возможных казней египетских некто всеведущий избрал для Л. специальное наказание — недвижность для шарика ртути, безгласность для граммофона, бессилие для тирана, создавшего новый тип мировой империи. Почему такое совпадение?

— Возьмите судьбу иных тиранов, — спорил со мной М.И. — Правда, помирали они, как правило, рано — мало кто дожил до пятидесяти, вычерпывали себя скорее, чем обычные индивидуумы. Александр Македонский, Наполеон, Петр Великий, Тамерлан… Но ведь то же можно сказать и о поэтах?

— Никто еще всерьез не занимался физиологией гения, — сказал я. — Ведь это аномалия. Гении толкают историю вперед, создают в ней разрывы, дыры, завихрения, их деятельность приводит к колоссальным потерям жизней. Значит, в этом желтом немощном паралитике есть что-то, отличающее его от прочих людей.

— Что вы имеете в виду? — спросил М.И.

— Возможно, это гормон либо иное вещество, стимулирующее особую работу мозга.

— Или особую бессовестность! — улыбнулся М.И., доставая гребенку и расчесывая растрепанные налетевшим ветром вьющиеся волосы — мой старший коллега был элегантен и всегда следил за собой.

— Это не бессовестность, — сказал я. — Это иная мораль.

— Что в лоб, что по лбу.

— Значит, вы не верите в различие между человеком и гением?

— Во-первых, я не знаю, кто гений, а кто нет. Во-вторых, короля, как гласит французская поговорка, играет его окружение. Сложись обстоятельства иначе, не было бы вождя мирового пролетариата, а был бы присяжный поверенный в Симбирске.

— А вот и нет! — возмутился я. — Обстоятельства-то как раз не благоприятствовали Ленину. Он прожил почти полвека до своей революции и все эти годы держался на поверхности радикальной политики силой своего гения. Я убежден, что пройдет время…

— И памятниками ему будет уставлена вся земля российская!

— Нет… я о более отдаленном будущем. Я о том времени, когда взбаламученная Россия успокоится после очередного смутного времени и историки, журналисты, романисты начнут искать слабости в характере Л., провалы в его теоретических работах, роковые ошибки в политике. Вы можете найти миллион ошибок и слабостей, но от этого Л. не перестанет быть гением.