Младенчество - [2]

Седая никнет голова,

Очки поблескивают просто;

Но с детства я в простом ищу

Разгадки тайной — и грущу,

ХIV

С Украйны девушкой дворовой

В немецкий дом привезена,

Дни довлачив до воли новой,

Пошла за матерью она.

Считала мать ее святою.

Ее Украйна золотою

Мне снилась: вечереет даль,

Колдует по степи печаль…

А в домик вдовый Генриетин

Супруг доверчиво идет

И повесть грустную ведет,

Как оставался безответен

Призыв души его больной,

Как он покинут был женой.

ХV

Он холодно-своеобычен

И не похож ни на кого;

Каким-то внутренним отличен

Сознаньем права своего —

Без имени, без титл обрядных —

На место меж людей изрядных.

Под пятьдесят; но седины

Не видно в бороде. Темны

И долги кудри; и не странен

На важном лике, вслед волос

Закинутом, — огромный нос.

Движеньем каждым отчеканен

Ум образованный… Года? -

Но мать сама не молода.

XVI

Нет! Сколько сороков трезвонят

По всей Москве, ей столько лет.

И думы скорбные хоронят

Давно девический расцвет, —

Хоть и щадят еще морозы

Осенний праздник пышной розы,

Какой чрез светопись она

Моим очам сбережена…

Не долго плел отец мой сети:

Двух малолетних сыновей

Раз под вечер приводит к ней

И молвит: «На колени, дети!

За нас просите как-нибудь!»

И дети:. «Нам ты мамой будь…»

XVII

Зоологического сада

Чуть не за городом в те дни

Тянулась ветхая ограда.

Домишко старенький они

Купили супротив забора,

За коим выла волчья свора

И в щели допотопный рог

Искал просунуть носорог.

С Георгиевским переулком

Там Волков узенький скрещен;

Я у Георгия крещен…

Как эхо флейт в притворе гулком

Земной тюрьмы, — не умирай,

Мой детский, первобытный рай!

ХVIII

Меж окон, что в предел Эдема

Глядели, было — помню я —

Одно слепое…О, поэма

Видений ранних бытия!

Волшебной жизнию живые

Вещей загадки!.. Голубые

На нем подобия завес

Оставил некий Апеллес.

Зверям присвоенного рая

Служил преддверием наш сад;

Акаций старых вижу ряд,

Березу — у ворот сарая

Седого дворника, как лунь,

Как одуванчик — только дунь!

XIX

В ложбине черной, над водами,

Оленьи видел я рога,

А за соседними садами

Манили взрытые луга,

Где пролагался путь железный.

Но первый сон, душе любезный,

В окне привидевшийся сон —

Был на холме зеленом слон.

С ним персы, в парчевых халатах,

Гуляли важно… Сад зверей

Предстал обителью царей,

Плененных в сказочных палатах,

Откуда вспыхивал и мерк

Хвостом павлиньим фейерверк.

ХХ

Мечты ли сонные смесились

С воспоминаньем первых дней?

Отзвучья ль древние носились

Над колыбелию моей?

Почто я помню гладь морскую

В мерцаньи бледном — и тоскую

По ночи той и парусам

Всю жизнь мою? — хоть (знаю сам)

Та мгла в лицо мне не дышала,

Окна не открывал никто,

Шепча: «вот море»… и ничто

Сей грезы чуждой не внушало.

Лишь поздно очи обрели

Такую ночь и корабли.

ХXI

Но, верно, был тот вечер тайный,

Когда, дыханье затая,

При тишине необычайной,

Отец и мать, и с ними я,

У окон, в замкнутом покое,

В пространство темно-голубое

Уйдя душой, как в некий сон,

Далече осязали — звон…

Они прислушивались. Тщетно

Ловил я звучную волну:

Всколеблет что-то тишину —

И вновь умолкнет безответно…

Но с той поры я чтить привык

Святой безмолвия язык.

XXII

Еще старинней эхо ловит

Душа в кладбищенской тиши

Дедала дней, — хоть прекословит

Рассудок голосу души.

Ужель к сознанью дух проснулся

Еще в те дни, как я тянулся

Родной навстречу, из дверей

Внесен кормилицей моей

Куда-то, в свет, где та сидела?..

Стоит береза, зелена;

Глянь, птичка там — как мак, красна!

Высоко гостья залетела,

Что мне дарила млечный хмель!-

Ты на березе, алый Лель!

XXIII

Быть может, мать не умолчала,

Былое счастие святя,

Как встарь от груди отлучала

Золотокудрое дитя,

Но меж обманов путеводных,

Какими нас в степях безводных

Вожди незримые ведут,

Был первым алый тог лоскут,

Мираж улыбчивой утраты,

Посул волшебный, что в Эдем

Уходит все родное, чем

Недавно были мы богаты,-

В Эдем недвижимый, где вновь

Обрящем древнюю любовь…

XXIV

Цела ли связка писем милых,

Так долго недоступных мне,-

Что мой отец в полях унылых

Писал беременной жене,-

Где, в благодарном умиленье,

Увядшей жизни обновленье

Он славил, скучный клял урок

И торопил свиданья срок?..

Но с той поры, как я родился,

На цепь и циркуль спроса нет;

В уединенный кабинет

Он сел, от мира заградился

И груду вольнодумных книг

Меж Богом и собой воздвиг.

XXV

И все и дому пошло неладно:

Мать говорлива и жива;

Отец угрюм, рассеян, жадно

Впивает мертвые слова —

И сердце женское их ложью

Замыслил уклонить к безбожью.

Напрасно! Бредит Чарльз Дарвин!

И где причина всех причин,

Коль не Предвечный создал атом?

Апофеоза протоплазм

Внушает матери сарказм.

«Признать орангутанга братом —

Вот вздор!..» Мрачней осенних туч,

Он запирается на ключ.

XXVI

Заветный ключ! Он с бранью тычет

Его в замок, когда седой

Стучится батюшка и причет —

Дом окропить святой водой.

Вы, Бюхнер, Молешотт и Штраус,

Товарищи недельных пауз

Пифагорейской тишины,

Одни затворнику верны,-

Пока безмолвия твердыня,

Веселостью осаждена,

Улыбкам женским не сдана…

Так тайна Божья и гордыня

Боролись в алчущем уме.

Отец мой был не sieur Homais![1]

XXVII

Но — века сын! Шестидесятых

Годов земли российской тип;

«Интеллигент», сиречь «„проклятых

Вопросов“ жертва» — иль Эдип…

Быть может, искренней, народней

Иных — и в глубине свободней…

Он всенощной, от ранних лет,

Любил «вечерний тихий свет».

Но ненавидел суеверье