Мизери - [21]

— А что вы мне посоветуете? — все еще кокетничая, шепотом спросила Света.

— Зная вас… Только не несите в бюро находок!

— Я собиралась в выходные расклеить объявления по маршруту. Разумеется, о пропаже перчатки…

— Хорошее дело. Цвет не указывайте в объявлении. Думаю, вам оборвут телефон.

— Посмотрим, — ответила Света.

Толпа поредела. Трамвай вползал на мост. Света стала вспоминать, какой класс идет у нее первым уроком. И тотчас забыла об алмазе, так что Сережин вопрос, ироничный, судя по интонации, повис в воздухе:

— Вы очень доверчивы, Светочка? — Он постучал пальцем по сумке.

— Что?

— Я вас спрашиваю, а какого цвета перчатка?

— Коричневая, — сказала Света.

— Прекрасно, а с какой руки? Хорошо подумайте, прежде чем ответить.

Она наконец поняла шутку и сложила руки крестом на груди в знак того, что отказывается от всех показаний. Так скоротали они дорогу. В двух остановках от кольца в вагон вошел контролер и оштрафовал Сережу за безбилетный проезд. Света видела, что он отдает последние деньги. Морщась, как от боли, быстро подсчитала она, во сколько обошлось ему приключение, завершавшееся сейчас унизительной сценой. Денег на штраф не хватало, а контролер был неумолим. Света полезла в сумку за кошельком…

— Вы хотите предложить ему алмаз? — огрызнулся учитель, заметив ее манипуляции.

Наконец контролер сдался, удовольствовавшись частью суммы. Света молчала. Ей было совестно, и жалко, и немного грустно, ибо она знала, что милый учитель, подавший ей руку при выходе из вагона и ответивший на виноватое пожатие нетерпеливым кивком, никогда не сумеет воспользоваться этим чувством — единственно живым в ней, — даже если бы он и желал… воспользоваться.

Они почти добежали дворами и переулками, но у самой гимназии Света поскользнулась. Учитель успел подхватить ее. Света замерла и строго взглянула на него, не отпускавшего ее слишком долго. Опоздавшие дети проносились мимо и взлетали на крыльцо.

— Светочка, я повторяю… — начал он, глядя не на нее, а на окна учительской, и отвел руки.

— Не стоит, Сережа, — жалобно поморщилась Света. — Ведь я уж попросила прощения? Ну, вы слишком увлечены американским кинематографом, не так ли? Ну скажите, на что вам пожилая старая дева, да еще, скорее всего, ненормальная? А?

Учитель разулыбался. Все опять стало похожим на кукольный театр, и Петрушка прыгал над ширмой, качающейся, но устоявшей, непроницаемой, как Светины глаза: светло–карие, с медленными веками, с глубокой морщиной у внешнего угла, удлиняющей тень от ресниц, не тронутых временем.

— Какая же вы старая дева? — начал свой комплимент учитель физкультуры. — Вы…

— Ну–ну, — поощрительно улыбнулась учительница английского. — Как там у Апдайка?

(«Прости, госпожа, но ниже пояса я — конь», — вспомнила она и тут же забыла.)

— Вы — женщина с прошлым, — похвалил ее учитель. — Однако уж пять минут урока — мне еще переодеться…

…………………..

«А вот и прошлое», — сказала себе Света, перешагнув лужу. Розы, потерявшие цвет, валялись у обочины. Она ускорила шаг, прищурилась и начала думать — сильно, быстро, о многом, обо всем, обо всем сразу, о седьмом «А», о «Кентавре» Апдайка, об Асе и Павле, о «Мизери», о себе, об учителе, о деньгах, о Михайловском саде, о нищем, об Александре Втором…

Об алмазе. Думать о нем было легче всего, и, раздеваясь в тесном гардеробе, Света договорилась с учительницей информатики, что та распечатает ей компьютером три десятка объявлений… Что–нибудь в таком роде: «Потерявшая женскую перчатку в январе такого–то года в трамвае данной линии может позвонить по телефону…»

«И время после шести, даже после семи. Это будет забавно, когда найдется хозяйка. Бьюсь об заклад, что у нее есть норковая шубка…»

RUSSIAN PRESENT, PAST (3) (РУССКОЕ НАСТОЯЩЕЕ, ПРОШЕДШЕЕ)

Вокруг чего крутится общий разговор на большой перемене в учительской?

Разговор в учительской, как в любом исключительно женском обществе, вертится вокруг магазинов. И как в любом русском, по преимуществу, обществе (молодой учитель из Канады, только сегодня поступивший в распоряжение школьной администрации, ни слова не понимает по–русски и по этой причине не принимает участия в беседе за чашкой чая; отпив глоток из общественного стакана, он ставит стакан на жостовский поднос и отходит к окну), как во всякой русской компании, числом поболее трех, в этой — учительской, женской — имеется пара–тройка пессимистов, из них один умеренный, а другой (другая) — махровый, и один–два оптимиста, говорящих редко, но метко, то есть с риском навлечь на себя потоки едких насмешек, ибо ничто так не раздражает общество раздраженных и озлобленных русских, как проявление, пусть в самой невинной форме, пресловутого «телячьего» и тем самым обреченного на убой оптимизма. Насчитывается, как везде, и несколько наблюдателей, не участвующих в беседе, но имеющих, что сказать, что и выскажут они в другом месте, более подходящем для их высказываний, нежели учительская гимназии, куда забежала Света на минутку — взять журнал…

Однако пришлось задержаться: директор вызвала ее к себе «побеседовать».

Пока Света медленно и неохотно идет, лавируя между креслами, к кабинету директора (примерно догадываясь, о чем ее будут просить, точнее, чего от нее собираются потребовать), она слышит полный оптимизма, бодрый старческий голос, который напоминает собравшимся, как страшно все было в эвакуации на Волге, и потом в Ленинграде до послевоенной отмены карточек, и в начале тридцатых… — и что же?