Митино счастье - [2]

Митя же вовсе не был сумасшедшим фантазёром, желающим во что бы то ни стало вовлечь кого-нибудь в свои выдумки. Но полёты над мостовой были для него ничуть не меньшей реальностью, чем весь нераспознанный хаос окружающей его обыденной жизни, и он испытывал иногда острое желание поведать кому-либо о тех счастливых мгновениях душевной ясности, которыми во сне или наяву порой одаривала его судьба.

Однако вялые и не подходящие к делу слова не могли передать и малой доли его сокровенных ощущений. Потому-то всякий раз, затеяв неприятный для бабушки разговор, он был вынужден в конце концов в смущении умолкать.

Родители покинули Митю, когда ему было семь лет. Их одновременный уход навсегда остался для Мити одной из тех загадок, которые не нуждаются в ответе, а последующие годы научили его пропускать мимо сознания связанные с этим событием неясные намёки и недомолвки. Он привык не обращать внимания на досужее перешёптывание за своей спиной и с одинаковым равнодушием принимал как злые поддразнивания осведомлённых одноклассников, так и сентиментальное сочувствие взрослых. По правде говоря, Мите не довелось испытать настоящих тягот сиротства — он не мог пожаловаться на свою заброшенность, поскольку долгое время был единственным представителем младшего поколения в весьма разветвлённом семейном клане.

Более того, Митя безотчётно ощущал себя счастливым ребёнком, хотя вряд ли мог объяснить, в чём, собственно, состоит его счастье. Домашний уют, относительное материальное благополучие, сопровождая Митину жизнь с первых шагов, даже не замечались им. Такой же неоспоримой данностью стала для Мити не слишком интересовавшая его учёба в школе, которая подразумевала обязательную вовлечённость в подчас весёлый, но чаще малопонятный мир детского общения. Контрольные работы, диктанты и экзамены приводили его в состояние нервозности, а редкие вызовы к доске ввергали в почти болезненное смущение. Праздничные стенгазеты, кружки самодеятельности, спортивные «дни здоровья» в Таврическом саду, культпоходы в музей или театр не вызывали в Мите восторга, а непостоянной и назойливой школьной дружбе он предпочитал тихое уединение. Как и все дети, Митя больше всего ценил в школьной жизни каникулы, хотя приближение лета неизменно сопровождалось для него нарастающим чувством тревоги, связанной с переездом на дачу и неизбежной переменой привычного уклада.

Опекавшая Митю бабушка умела сочетать строгость петербургского домашнего воспитания с тем максимальным добродушием и теплотой, которые допускались вековой семейной традицией. Она всячески поощряла его чтение, сама составляла список необходимых книг, умела подобрать удачное стихотворение для заучивания, с подчёркнутой серьёзностью относилась к его недолгому увлечению рисованием, аккуратно храня его аляповатые гуаши, и дала ему первые уроки французского языка, который, впрочем, по прошествии времени был начисто вытеснен у Мити суррогатом английского, наспех проглоченного ради приобщения к компьютерной премудрости.

Впрочем, трезвый рационализм бабушкиного воспитания не был возведён в абсолют и по меньшей мере раз в году допускал послабления, также имевшие традиционную основу. Эти послабления были связаны с новогодним праздником, предполагающим, как хорошо известно, некоторую долю возвышенного самообмана и условную веру в сказочное волшебство.

Вот почему вся Митина жизнь была овеяна образом и духом Деда Мороза, который вовсе не был для него лишь героем детских книжек и мультфильмов. Дед Мороз воспринимался Митей как некая высшая и справедливейшая субстанция, как единственный праведный Бог, метафизическое существование которого было для него столь же несомненно, как собственные невесомые полёты. Возможно, Митино счастье коренилось во впитанной с детских лет вере в какую-то неопределённую радость связанных с Дедом Морозом будущих событий, которые обязательно должны произойти в его жизни, наполнив её исключительно важным смыслом.

В точно отмеренный срок со счастливой неизбежностью Дед Мороз являлся к Мите, не обращая внимания на все его детские прегрешения — шалости и капризы, потерянные варежки и неубранную детскую комнату, посредственные оценки за четверть и даже дерзкие слова, зачем-то сказанные бабушке. Он всегда был готов терпеливо выслушать робкую декламацию наспех выученного Митей четверостишия и с великодушным снисхождением принимал к сведению Митины несвоевременные простуды, часто вынуждавшие его, к всеобщему неудовольствию взрослых, проводить праздник в постели.

Внешний облик Деда Мороза был переменчив и не всегда соответствовал расхожим иконкам новогодних открыток, но белоснежная ватная борода наличествовала всенепременно. Этой роскошной бороде случалось, чуть сбившись набок, болтаться на шее подвыпившего массовика-затейника в модных кроссовках вместо канонических валенок или же почти целиком закрывать рот какой-то пожилой женщины, из-под подозрительного красного тулупа которой почему-то выглядывал бабушкин фартук.

Но, разумеется, вовсе не это изменчивое и эфемерное земное воплощение Деда Мороза волновало Митю. Куда важнее было связанное с ним непередаваемое ощущение замечательного праздника, пропитанного хвойным духом и густым ароматом разнообразных бабушкиных вкусностей.