Мистерия Христа - [16]

— Аргивянин! В лице моём приветствуют тебя боги Эллады.

И запело всё кругом: запел лес, запели воды, запели фавны: «Привет тебе, Фалес Аргивянин, привет, привет…» Так встретила меня моя родина. И куда бы я ни шёл, все знали меня, все приветствовали меня. Цветы ласково кивали своими головками, птицы доверчиво садились на мои плечи, и как-то дивно-ласковы были люди. Но я спешил к своему Учителю. Он ласково встретил меня, приняв в свои объятия, и только в глазах его я заметил грусть.

— Аргивянин, — сказал он мне, — из двенадцати вернулся ты один.

Мы пошли к Царю и Отцу планеты, и через несколько дней пути через пески пустыни мы очутились у Оазиса Царя и Отца. Царь и Отец принял меня и освятил знак, зажжённый на челе моём рукой священной.

— Аргивянин, — сказал он, — ты являешь собою единственный пример. Змей гордости побеждается только сердцем[78], а ты победил его разумом: победил первый. Но это послужит тебе к тому, что ты не останешься в недрах человечества, ибо пошёл путём, не свойственным ему[79].

Все эти великие слова сбылись в душе моей, Фалеса Аргивянина. Я искал и не находил возможности вступить на какую бы то ни было арену деятельности человечества. У меня всегда была какая-то холодность по отношению к человечеству. Поэтому только в тайных Святилищах вы встретите имя Фалеса Аргивянина, записанное в анналах яркими буквами. И на всей планете Земля есть только три-четыре места, с которыми я поддерживаю общение. Это те знакомства, которые были завязаны мною во времена Христа-Спасителя. Только их я поддерживаю: остальное мне чуждо.

В разуме моего друга Эмпедокла я читаю вопрос: кем же был Царь и Отец неведомой планеты? — А его совсем не было. Это был пластический сон магов. Великое испытание, наложенное Тремя. И знаешь, сколько времени длился сон? Не более трёх минут, ибо подобные сны совершаются в том пространстве, где нет времени. Они совершаются в пространстве не физическом, а психическом[80].

Фалес Аргивянин

VI . У Подножия Креста

Фалес Аргивянин — Эмпедоклу,

сыну Милеса Афинянина, —

о Любви Бесконечной Бога распятого — радоваться!

Бесконечна и вечна дорога моя, Фалеса Аргивянина, меж путей звёздных, вселенных и космосов; не коснётся меня сон Пралайи; цепь Манвантар[81] туманами клубится предо мною; но нет такой бездны Хаоса, нет такой Вечности, где я мог бы забыть хоть единый миг из проведённых мною у подножия креста на Голгофе. Я попытаюсь передать тебе, Эмпедокл, человеческой несовершенной речью повесть, исполненную печали, человеческой и несовершенной.

Когда я, Фалес Аргивянин, рассказывал тебе, Эмпедоклу, историю Агасфера, я довёл рассказ до того места, когда осуждённые на распятие, окруженные зловонным человеческим стадом, подошли к Голгофе. На вершине холма несколько человек уже рыли ямы для водружения крестов. Около стояла небольшая группа саддукеев и фанатичных священников, очевидно, распоряжавшихся всем. По их указанию, Симон-кузнец тяжело опустил крест Галилеянина у средней ямы. Он отёр пот, градом катившийся по его по лицу, и сказал:

— Клянусь Озирисом! Я никогда в жизни не носил такой тяжести… Но не будь я Симон-кузнец, если бы не согласился нести этот крест до конца жизни, лишь бы избавить от страданий этого кроткого человека!!

— Будь благословен ты, Симон, — раздался тихий голос Галилеянина. — Кто хоть единый миг нёс Крест мой, познает Вечное Блаженство в садах Отца…

— Я не понимаю, что ты говоришь, — простодушно ответил Симон, — но чувствую, что не было и не будет лучшей минуты в жизни моей. А что я сделал? Кто ты, кроткий человек, что слова твои, будто холодная вода в пустыне для иссохших уст?

— Довольно разговоров! — визгливо орал, расталкивая всех, какой-то низенький злобный священник с всклокоченной бородой и бегающими свиными глазками. — Раздевайте их и приступайте к распятию!

Последние слова были обращены к римским солдатам, полукружием стоявшим за мрачным центурионом.

— Не раздавай приказаний тем, кем не командуешь, иудей, — резко сказал последний. — Мои солдаты исполняют свой долг по отношению этих двух, — указал он на разбойника и менялу, — ибо они осуждены проконсулом; а что до несчастного Назорея, он отдан вам, вы и делайте с ним, что хотите. Рука римского солдата не прикоснётся к нему. Но я сделаю то, что должен сделать…

И с этими словами центурион обернулся и сделал знак стоявшему сзади солдату. Тот подал ему деревянную окрашенную ярко-красной краской табличку с написанными на ней по-еврейски, по-гречески и по-римски словами:

«Иисус Назорей, Царь Иудейский».

Центурион прибил её одним ударом молотка к возглавию креста Галилеянина. Из уст сомкнувшихся подле саддукеев и священников вырвался крик злобного негодования.

— Сними это, солдат, сними тотчас же! — кричали они, и маленький священник попытался было сорвать табличку, но был отброшен в сторону могучей рукой центуриона.

— По приказанию наместника кесаря, Понтия Пилата! — властно возгласил он и поднял руку вверх. — Если вам не нравится надпись, идите к консулу и требуйте отмены, но пока, клянусь Юпитером[82], не советую никому мешать римскому солдату исполнять отданное ему повеление! Приступайте к делу, — коротко бросил он приказание своим солдатам.