Мистериум - [37]

— Вы правы. На большее и рассчитывать нельзя, согласны?

Тут я почувствовал чью-то руку на плече. Вошла медсестра в защитных наушниках и сказала что-то неслышное мне.

— Она говорит — время закончилось, — проревел городовой.

— Можно я задам перед уходом еще один вопрос, господин городовой? Как был замешан Кёрк? Зачем Роберт Айкен отравил всех, даже своих друзей?

— Он в итоге до нас до всех добрался, тут вы правы. — Городовой улыбался при этой мысли, будто она была прекрасна, а не чудовищна.

— Но зачем? — Теперь я сам кричал, будто у Хогга проблемы со слухом. — Анна сказала, если я вас спрошу, вы расскажете мне про мотивы.

— Подумайте вот о чем, Максвелл. — Городовой глядел на меня лукаво. — Иногда мотивы приходится выдумывать, чтобы они соответствовали преступлению. Ясно? Больше я ничего не могу сказать. Продолжайте делать, что делаете, и с вами все будет в порядке.

Я хотел объяснения, но Хогг прорычал:

— Это все. Я сказал все, что должен был. Спасибо, юный Максвелл, что выслушали меня. Можете представить, как я хоть что-то из этого рассказывал бы комиссару с Юга?

Я стоял возле Околотка, и у меня звенело в ушах. Постепенно я снова начал различать другие звуки: ветер крепчал, и стволы сосен в Парке бились друг о друга. Я глубоко вздохнул. Горбы холмов, стиснувших Каррик, будто книжную полку, были холодны и пустынны. Я расстегнул плащ, чтобы сильный ветер унес едкий запах с одежды.

Комиссар Блэр шел ко мне от Монумента, держа руки за спиной — одна из его созерцательных поз.

— Ну как? — спросил он, увидев меня.

— Громко, — ответил я. Комиссар кивнул:

— Он напоминает мне одного глашатая, рядом с которым я как-то сидел на банкете. Очень трудно вести задушевный разговор с глашатаем.

— Но Хогг рассказал мне удивительные вещи, — сказал я. — У этих людей — просто традиция массового уничтожения! Я знал только об отравлении жителей города и гибели мужчин Каррика на мосту через реку Морд. Я думал, это уже кошмарно само по себе. А теперь городовой Хогг по сути признал, что военнопленные Лагеря Ноль были убиты. Вы знали об этом?

— Да, слухи дошли, — ответил Блэр. — Ты можешь дать мне сегодня вечером послушать кассету. А сейчас лучше иди на следующую встречу. — Он вгляделся внимательнее: — С тобой все в порядке, Джеймс?

— Спасибо, да. Я стараюсь слушаться вашего совета. — Я в самом деле старался — правда, не очень успешно — считать городового Хогга всего лишь громогласным фантомом. Слова мои прозвучали непринужденно, но я был рад сбежать из-под пристального взгляда этих проницательных серых глаз.

Комнаты мисс Балфур располагались над Библиотекой, но отдельно от нее. Попасть в них возможно было только из проулка, что разделял Библиотеку и Церковь.

У подножия чугунной лестницы стоял на часах солдат. При виде меня он поначалу занервничал, но потом успокоился.

— Один час, — изрек он.

Я взбирался по ступеням, и они гудели, точно ксилофон, по восходящей, и самую высокую ноту пропели, когда я ступил на площадку. Не успела она затихнуть, я услышал

голос:

— Ви-ийдоте!

Странное приветствие донеслось из-за чуть приоткрытой двери, выкрашенной в зеленый. Оттуда же просачивались и ошметки знакомого запаха — ветер подхватывал их и уносил на юг.

Я приготовился, толкнул дверь и вошел. Мисс Балфур, библиотекарша Каррика, лежала на постели; в окружающем пространстве едва хватало пространства мягкому креслу и столу. Книги громоздились на столе, двух подоконниках, карнизах — на любой плоскости, что готова была их удержать, включая пол; мне пришлось лавировать между книжными пирамидами. В кресле валялся экземпляр рассказа Айкена. Было очень холодно: камин, судя по виду, уже сто лет не разжигали. Включив диктофон, я двинулся было закрыть дверь.

— На зекравейты, — сказала она. — Осли холюдне, е но спло. На хучу пока спеть.

Комиссар Блэр предупреждал, что сей своеобразный диалект подарен мисс Балфур ядом. Звучит еще необычайнее в исполнении той, сказал Блэр, кто прежде столь педантично отмеряла слова.

Она полулежала на подушках, как и остальные. Под мазками седых волос лицо было до того прозрачно, что различался кровеносный лабиринт. Воротник белой ночной рубашки наполовину прикрывал раздутый зоб; в центре выделялось бурое родимое пятно размером с сосок.

Глаза у нее были потрясающие. Чистые, голубые — так неожиданно в этом краю, где мало солнца; бледно-голубые, словно колодец в глуши.

— Знычат, те Миксвалл. Счистлаво познякиматьса. Нем всам асть чте табе рессказоть.

Я сидел в кресле, а она рассказывала на этом пародийном языке. Впрочем, понимал я ее без особого труда, поскольку говорила она медленно; вероятно, губы ее обесчувствил холод в комнате, и слова насилу протискивались меж них.

— Стройно пим, делжны бать, в Каррако? Срыда мертвух и имиреющих? — Вопросы эти не требовали ответа; будто предназначались только проверить мой диктофон, убедиться, что он работает — не более. — Отак, о дилжна вом кае-чти сяобщоть. Неши бади нычелёсь, кыгда а бола ощо мал яда.

Глядя на нее, я с легкостью допускал, что сей гротеск когда-то был красотой. Я разрывался между изумлением пред переменами в ней и желанием прикрыть дверь. В этой ужасно холодной комнате она приступила к рассказу о том дне, когда военнопленные прибыли в Каррик.