Мистер Себастиан и черный маг - [42]

Они остановились перед четырехэтажным зданием из кирпича и стекла на Бридж-стрит. Мрачным и скорее гнетущим, нежели внушительным. Темные, натертые мылом окна. На месте дверной ручки зияет дыра. Слева, в проулке, разлагается дохлая птица.

— Это лучшее, что я мог найти на те средства, которыми располагаю в настоящий момент. Считайте, что оно у нас временное. А пока можно привести его в порядок.

Генри вздохнул.

— Заходите, — пригласил Кастенбаум.

Генри шагнул на ступеньку подъезда и взглянул на номер дома, намалеванный черной краской над дверью.

— Семьсот второй, — сказал он.

— Точно, Бридж-стрит, семьсот два. Запомните адрес. Что-то не так?

Генри застыл, глядя на номер.

— Нет, все в порядке, — еле слышным шепотом ответил он. — Все в порядке.

Три пролета деревянной неосвещенной лестницы — восхождение во тьму. Они миновали темные двери «Муди. Поставка резиновых изделий», «Новинки от Суинберна». Наконец они остановились перед непримечательной дверью с матовым стеклом, ярко освещенным изнутри. Стекло сияло так, словно за ним горело само солнце. Будто там обитал Бог.

— После вас, босс, — сказал Кастенбаум, открывая дверь.

Генри подождал, пока дверь не распахнулась во всю ширь и свет залил его. Он застыл, словно пораженный видением. Или видениями. Офис в самом деле был залит ярким светом, но весь свет шел не оттуда: плечо к плечу вдоль стены приемной Великого Генри стояли полтора десятка самых ослепительных красавиц, каких он только видел в жизни. Блондинки, брюнетки, рыжие, с ногами, казалось, нескончаемыми, и бальбоа — о, бальбоа! Он знал, Том Хейли сейчас скребется в гробу, пытаясь выбраться наружу, чтобы вместе со своим бывшим коллегой насладиться зрелищем этих фигуристок.

Он взглянул на Кастенбаума, который уже научился упреждать очередной вопрос.

— Они пришли на пробы, босс.

«На пробы?» — подумал Генри. Но уточнять не стал, зная, что объяснение последует само, и немедленно.

— Вам, конечно, нужна ассистентка, — сказал Кастенбаум.

— Конечно.

Генри улыбнулся. Кастенбаум тоже. Это было невероятно, но тем не менее: десять минут, как он сошел на берег, а они уже чуть ли не лучшие друзья. Боб Хоуп и Бинг Кросби.^[16] Неразлучная парочка. Иногда такая дружба возникает мгновенно. Как было с этими двумя.

— Контракт у вас под рукой? — спросил Генри.

— Тут, в моем верном портфеле.

— Покажите, чтобы я смог подписать.

И они прошли мимо строя красавиц в приемной в другую комнату, поменьше, — кабинет Генри — и закрыли за собой дверь.

*

Не знаю, почему мне доставляет такое удовольствие представлять себе тех женщин, выстроившихся в ряд у стены в его офисе, как книги на полке. Они ведь моя противоположность: если они книги, то я полка. Мне бы ненавидеть их за то, какие они, или себя за то, какая я. Но нет. Я смотрю на них, как, должно быть, смотрел на них Генри, — как на подарок. Как на привет от жизни. На предвестниц скорых удач. Я не могу ненавидеть их. Каким бы мир был без них? И какими были бы они без меня?

*

У Генри никогда не было ассистента, если не считать таковым Тома Хейли, который работал с публикой до его выхода, чтобы тот мог использовать собранные им сведения в своих предсказаниях. Но Тома Хейли нельзя было считать ассистентом. В каком-то смысле Генри был его ассистентом, плодом его неутолимого стремления создать иллюзию, которой стал сам Генри. Что говорить, Том Хейли всегда был главным. Генри, конечно, ненавидел его, но еще больше любил; всем, чем он стал и чем не стал, он обязан Тому Хейли. Его первая жизнь кончилась, когда похитили Ханну, и у него не было оснований не верить, что без Тома Хейли дальнейшая его жизнь была бы не больше чем продолжением этого конца. Том Хейли научил его самой важной вещи из всех, которым он когда-нибудь научился: приспосабливаться. Все сводится к этому. Приспособление — это тайна выживания. Без этого, без готовности и способности меняться вообще ничто не выжило бы. Вот и Генри на какое-то время стал черным, потом чуть светлей, а теперь он снова был белым. Но он с радостью стал бы зеленым, только чтобы навсегда остаться в собственной приемной и просто любоваться теми женщинами. Однако, по словам Кастенбаума, он должен был всех распустить, оставив только одну.

— Надо сделать это сейчас? — спросил он.

Уселся в нечто, что Кастенбаум, отодвинув для него, почти торжественно наименовал «его креслом», — шаткое вращающееся председательское кресло с высокой спинкой и клочьями торчащей из сиденья набивки. Тем не менее удобнее вещи зад Генри не знал много лет. Стены офиса представляли собой голый кирпич.

— Да, и немедленно, — ответил Кастенбаум. Он постучал по часам на руке. — Время не ждет. Вы не услышите от него: «Я постою пока здесь в уголке». Нет уж. Не ждет.

— Но, — протянул Генри, — нельзя ли им остаться на немножко? Мы все могли бы сходить куда-то и очень мило пообедать или еще что-нибудь придумать.

— Ничего не выйдет. Не сомневаюсь, они бы с удовольствием, как и вы. Но у меня уже все расписано. — Он глянул на свои часы, «Бьюлова».^[17] — И, если не начнем прямо сейчас, не уложимся в срок к первому представлению.

— Сколько у нас времени?