Миссурийские разбойники - [5]

Кушанья были вкусны, они очень проголодались и весело позавтракали.

— Теперь поговорим, — сказал капитан, опуская в кофе ложку сахара.

— Поговорим, — ответил с улыбкой Оливье. — По-моему, ничего не может быть лучше, как после хорошего завтрака разговаривать с истинным другом, — добавил он, облокотившись о стол с сигарой в зубах.

— Это правда, однако через несколько часов ты по своей собственной воле лишишь себя, быть может навсегда, этого высокого наслаждения.

— Что же делать? Человек ненасытен; неизвестность невольно влечет его, и он бросает все, чтобы гнаться за тенью. Басня Лафонтена вечно будет справедлива… Но поговорим о другом; по-моему, ничего не может быть глупее, чем философствовать после вина.

— Ты прав. Твое здоровье!

— Твое здоровье. Этот ром превосходен, он лучше водки с кофе; а ты как находишь?

— Я люблю и то и другое. Знаешь, что я делал с тех пор, как расстался с тобой?

— Нет. Откуда мне это знать?

— Подожди, я тебе скажу.

Капитан встал, наклонился к окну, посмотрел направо и налево, сделал знак, после чего опять спокойно уселся на свое прежнее место напротив друга.

Оливье, хотя и не понял этих странных проделок и хотя любопытство его было сильно возбуждено, не сделал ни малейшего замечания и продолжал спокойно прихлебывать свой кофе, как будто ничего не заметил.

Пять минут спустя вошли несколько человек; они молча поклонились, положили на стол несколько свертков и ушли, заперев за собой дверь.

— Это что такое? — спросил Оливье, смотря на своего друга с комическим беспокойством.

— Ха-ха-ха! Любопытный! — вскричал капитан. — Поймал же я тебя! Стало быть, некоторые вещи имеют способность волновать тебя?

— Ты ошибаешься, это просто из участия…

— Хорошо, хорошо, мы вернемся к этому; еще пора не настала. Скажи мне, ты ведь едешь сегодня вечером?

— Непременно и даже, — прибавил Оливье, приподнимаясь с места, — я попрошу у тебя позволения…

— Успеем, — перебил капитан, положив руку на плечо друга, — черт побери, точно будто отсрочка будет для тебя гибельна!

— Нет, но…

— Подожди минуту.

— Хорошо.

— Будем говорить откровенно; хочешь?

— Я ничего лучшего не желаю.

— Мы старые друзья. Между нами щепетильность неуместна.

— Конечно, но куда ты клонишь?

— А вот куда; есть у тебя деньги?

— Уж не хочешь ли ты дать мне взаймы?

— Может быть; отвечай мне напрямик, как я спрашиваю тебя.

— Деньги у меня есть.

— Но под словом «деньги» я подразумеваю кругленькую сумму.

— Суди сам, у меня сто тридцать испанских унций1, зашитых в поясе. Кроме того, в сумочке из кожи мускусной крысы, висящей на моей шее, лежит двенадцать бриллиантов, стоящих по меньшей мере сто двадцать тысяч франков. Ты успокоился?

— Почти, однако я недоверчив, как тебе известно.

— Ты хочешь видеть? Смотри.

Оливье достал сумочку, раскрыл ее и выкатил на стол двенадцать прекрасных бриллиантов.

— Как ты их находишь? — поинтересовался он.

— Великолепными, и если унции…

— О! Это уж чересчур. Какой же ты упрямец! Вот мой пояс; помимо того у меня в жилете зашито золотом почти две тысячи франков. Довольно этого — или, быть может, надо быть миллионером, чтобы путешествовать в стране, где богатство бесполезно.

Говоря таким образом, Оливье бросил на стол возле бриллиантов золото и пояс.

— Объявляю, что я остался доволен. Спрячь всю эту мелочь, — сказал капитан со смехом, — теперь моя очередь.

— Кажется, дело еще не кончено, — весело сказал Оливье, припрятывая свое богатство.

— Как ты нетерпелив! Я еще не успел и начать. Очень скоро я тебя заинтересую.

— Я жду, — ответил Оливье тоном человека, решившегося рискнуть.

— Теперь будем говорить серьезно.

— Да, это будет недурно.

— Ты все шутишь?

— Нет, напротив, я буду серьезен, как факир.

— Предупреждаю тебя, что ты не заставишь меня сбиться с мысли.

— Еще бы! Я знаю это, потому и покоряюсь. Продолжай; я буду нем, как рыба.

— Я прошу у тебя только пять минут; экий ты сумасброд!

— Я великодушен и даю тебе десять.

— Больше мне не нужно.

— Хвала Всевышнему! Ты болтливее адвоката. Продолжай.

— Полно, Оливье. Я напрасно стараюсь притворяться веселым; у меня слезы навертываются на глаза при мысли о нашей разлуке, у меня сердце обливается кровью. Когда я подумаю, что, может, никогда уж не стану пожимать ту дружескую руку, которую жму в эту минуту…

— Прогони эти мысли, друг мой! Кто знает, может быть мы встретимся раньше, чем думаем.

— Дай Бог, чтобы ты оказался пророком. Но я трепещу при мысли, что ты отправишься один в неизвестные области, будешь жить среди народа, даже язык которого тебе неизвестен.

— В этом ты ошибаешься, друг мой; я говорю почти так же хорошо, как и на родном языке, по-английски, по-испански, по-голландски, не считая четырех или пяти индейских наречий, которым я научился за свою жизнь.

— Меня в высшей степени удивляет, как ты мог научиться такому множеству предметов среди такой трудной жизни, какую вел с детства.

— Но это очень просто! Когда я поступил на корабль, я умел немного читать и писать; я прилежен по природе и стал учиться, а так как я до страсти люблю чтение, то и читал много.

— Это правда. Я помню, что постоянно встречал тебя во всех закоулках корабля с книгой в руке, как только у тебя находилась свободная минута. Но теперь как же ты будешь читать?