Миссия доктора Гундлаха - [29]

У Гундлаха пересохло в горле, пришлось сглотнуть слюну, прежде чем он заговорил. Нет, это не случайное совпадение. Это объявление войны. Агентство давало понять, что Гундлаху от него не ускользнуть.

— Это скорее всего предназначалось мне. Но по ошибке журнал положили в вашем номере.

— Откуда они могли узнать?..

Он увидел ее потемневшие от злости глаза и приложил палец к губам. Все повторялось. Им угрожают, за ними следят, подслушивают. Не надо здесь ни о чем говорить. Глэдис поняла. Они вышли в холл, спросили дежурную по этажу и горничную, кто оставил журнал в ванной? Но обе уверяли, что видят журнал впервые в жизни.

Внизу их ждал Альфредо.

— Необходимо выяснить, что все это значит,— сказал он.— А пока вам лучше переехать в другой отель.

— Поможет ли это? — усомнилась Глэдис.

— Нашли здесь, найдут и там,— сказал Гундлах.

— Мы выясним, откуда стало известно место вашего пребывания,— еще раз сказал Альфредо, пристально разглядывая Гундлаха.— А пока займемся делом. Вечером, я думаю, вы сумеете выступить в доме профсоюзов на авениде Хуареса как свидетели преступлений в Сальвадоре. Намечено как раз заседание «Постоянного трибунала народов», который ведет счет преступлениям властей.

По дороге Альфредо — молодой адвокат, энергичный и неуступчивый, прекрасно владеющий французским,— задал Гундлаху несколько вопросов, показавшихся тому неприятными. Неподалеку от Дворца изящных искусств к ним присоединился Даниэль, высокий, мрачного вида эмигрант. Они называли друг друга только по именам. Настоящие это имена или клички, как знать.

Разговор между ними в машине велся по-испански, но очень быстро. Гундлах не сразу сообразил, что они говорят о нем и, кажется, подозревают его: «внедрен» — это он услышал явственно и решил вмешаться.

— Ваши предположения смехотворны,— сказал он.— Если бы меня столь хитроумно захотели внедрить к вам — не забывайте, при этом погиб человек! — разве стали бы меня ставить под удар?

— Мы не знаем, что зашифровано в тексте журнала,— возразил Даниэль,— это агентство — всего лишь форма прикрытия, месье. И нас интересует: кто ее информатор?

— Разумеется, проще всего предположить, что информатор я...

— Мы постараемся это выяснить. Если это вы, месье, что ж... Вам ничего не грозит. Но тогда мы вправе требовать от вас, чтобы вы шли своей дорогой!

Что помешало Гундлаху остановить машину и уйти? Его гордость или обжигающий взгляд Глэдис? Уйдет он — это будет равносильно признанию его вины. И все же, не будь Глэдис, он, видит бог, махнул бы на все рукой!

— Ладно! Хватит молоть чепуху,— резко сказала Глэдис.— Пора подыскивать новое жилье, вот и займитесь этим.

Гундлах понял, за кем здесь последнее слово.

Они пообедали в ресторанчике напротив церкви Тела Господня, переоборудованной в музей Народного искусства.

— Не обижайтесь на них,— попросила она Гундлаха.— Они столько пережили всякого...

Глэдис вдруг заговорила о другом — взялась объяснять, как четыре архитектора исказили за долгое время строительства Дворца изящных искусств первоначальный замысел. Этому зданию всего пятьдесят лет, и в нем хранятся выдающиеся произведения мексиканских скульпторов и художников, здесь же огромных размеров концертный зал и Национальный театр с двадцатитонным стеклянным занавесом. Само здание дворца настолько тяжелое и громоздкое, что ушло на четыре метра в глубь мягкого грунта... Гундлах понял, что она просто хочет отвлечь его мысли от неприятной стычки.

Вечером они перебрались в пансион «Ла ронда». На улице Глэдис зазнобило — пора покупать пальто, тем более что вот-вот они окажутся в Европе... Что ее действительно беспокоит: прохладный воздух, подброшенный журнал или предстоящее выступление? В доме профсоюзов, перед тем как войти в небольшой зал, где заседал «Постоянный трибунал», она надела очки с затененными стеклами, закрывавшие пол-лица. На невысоком подиуме сидели две женщины и трое мужчин, олицетворявшие суд, и секретарь, который вел протокол. Включили магнитофон.

К свидетельскому пульту пригласили индейца, крестьянина из горной Гватемалы. Он с трудом подыскивал слова и часто повторялся, рассказывая о гибели своей деревни. По-испански он говорил просто, слов знал немного, и Гундлах отлично все понимал. В деревню, где жил этот индеец, явилась военная полиция, чтобы арестовать «Комитет по восстановлению». Они без разбора стреляли по сторонам, хватали что под руку попадется, убивали скотину, поджигали дома. Они сказали, что убьют всех жителей деревни. Крестьяне успели убежать и спрятаться: сначала в ущельях, а теперь — в лесах. Питаются одной травой, а там ведь есть и грудные дети... Чем их кормить? У матерей нет молока...

— Военные пробыли у нас неделю. Они убили человек шестьдесят,— говорил он, не повышая голоса,— даже в церкви все перевернули, искали оружие. Нашли где-то старинное ружье, совсем с ума посходили... Перекрыли все дороги. Ни «скорую помощь», ни санитаров, ни даже пожарной команды из Сан-Маркоса к нам не пропустили. Мертвых они закопали. Когда трупы начали смердить, они заявили, что людей убили партизаны. Но это ложь.

Выступило еще несколько свидетелей, дополнивших рассказ о резне, их перебивали журналисты: требовались цифры, даты, транскрипции на разных языках названий деревень и провинций. Искренность выступавших никаких сомнений не вызывала, и именно это потрясало. Иногда в зале наступала страшная тишина. Глэдис, сидевшая рядом с Гундлахом, вся сжалась, словно раздавленная услышанным.