Миссис Хемингуэй - [3]

– Упс, – воскликнула Файф, поднимая мех и широко улыбаясь Хэдли. – Простите. Бывает иногда.

В тот вечер Файф носила шиншиллу, а ее сестра Джинни – норку.

«Очевидно, обе со средствами», – подумала Хэдли. Обручальных колец она, впрочем, не заметила ни у той, ни у другой. Когда их знакомили, Эрнест съехидничал, что предпочел бы одну из сестер в мехах другой. Какому зверю он отдал предпочтение, для всех осталось загадкой.

После вечеринки Хэдли спросила мужа, что он думает об этой женщине – Полин Пфайфер, которую все называли Файф. «Ну, – сказал он. – Ее едва ли можно назвать красавицей-южанкой». Без сомнения, Эрнест был прав. Маленькая и тощая, черноволосая, с короткой стрижкой – все это было замечательно лишь на женский взгляд. Смуглая, миловидная и смелая, ни малейшего намека на застенчивость. Вот что ей сразу понравилось в Файф: почти мужская самоуверенность.

Еще несколько раз Хемингуэи сталкивалась с Полин в кафе – «Ле Дом» и «Селект». Однажды, встретившись с ней в клубе, они предложили продолжить вечеринку у них дома. После того вечера Файф стала заглядывать к ним регулярно, словно почувствовав вкус к богемной нищете. Их квартира при всей обшарпанности представлялась ей «положительно неземной». Хэдли не понимала до конца ни смысла этого выражения, ни степени вложенной в него иронии.

Сначала в отношениях царило безудержное веселье: каждый вечер они засиживались допоздна, разговаривая о книгах, о еде и о знакомых литераторах – об их личной жизни, а не о творчестве. Сперва Файф уходила рано со словами: «Вам, ребята, нужно побыть одним». Считалось, это очень современно – обращаться к кому-то «ребята» или «парень». Хэдли такая манера раздражала.

Стоило Файф уйти, и в квартире сразу становилось пусто. Хэдли больше не хотелось подтрунивать над общими знакомыми, а Эрнест вообще как-то сразу сдувался. Вместо того чтобы продолжать обычную болтовню, Хэдли стала пораньше ложиться. А Эрнест все чаще засиживался допоздна над рукописью и пил.

Потом все изменилось: Файф перестала уходить рано. Однажды она осталась допоздна («Ах, только если я вам, ребята, не помешаю»), а в следующий вечер засиделась еще дольше. Квартира звенела от женского смеха – временами Хэдли не слышала собственного голоса.

Эрнест время от времени провожал Файф, они шли вдоль Сены. Файф полюбила ходить пешком. Но иногда, когда они допоздна засиживались за разговорами, он спускался вниз и ловил ей такси. Хэдли размышляла, о чем могут беседовать ее муж и Файф, когда бредут до угла улицы, пряча лица от холодного ветра, а мех ее шиншиллы щекочет ему шею.

Внезапно Хэдли обнаружила: когда бы она ни вошла в комнату, Файф уже там. Часто подруга делала что-то чрезвычайно полезное – развешивала стирку на веревке или играла с Бамби, а однажды даже меняла им постельное белье, словно каким-то образом оказалась причастна к их супружеской спальне. В ноябре Хэдли простудилась, и Файф оказалась тут как тут: кормила ее бульонами, делала компрессы, подтыкала одеяло, устраивая поуютнее в теплой постели, а потом отправлялась в соседнюю комнату развлекать Эрнеста.

Когда в декабре Хемингуэи поехали кататься на лыжах, Файф отправилась с ними. Они очень быстро привыкли к этой жизни втроем, будто у них в постели уже давно было отведено для нее место. По утрам Эрнест работал, а Хэдли и Файф читали у огня или возились с Бамби. По вечерам все вместе играли в бридж, Хэдли вечно проигрывала, но к тому моменту она обычно успевала выпить достаточно хереса, чтобы не переживать. Хэдли знала, что Эрнест и Файф встречались без нее, когда в январе Эрнест заехал в Париж по делам, прежде чем отправиться в Нью-Йорк. «По-моему, его стоит предупредить, что я повисну на нем, как мельничный жернов, прилипну, как лишай, и оплету, как зимний плющ», – писала подруге Файф, обращаясь к ней «мое сокровище». Хэдли старалась думать только о лыжах и снеге.

Она вернулась в Париж, когда мутные ручьи уносили в реку весенние лепестки, а в воздухе было столько пыльцы, что щипало глаза. Хэдли казалось, что все еще можно вернуть. В конце концов, никаких улик нет: ни следов помады, ни запаха чужих духов на его одежде, ни любовных писем. До Хэдли даже никаких слухов не доходило. Это всего лишь флирт. К тому же Файф непрерывно болтает о своих любовниках. Хэдли убедила себя, что попросту ревнует.

Возможно, ей стоило тогда внимательней вчитаться в письма подруги. В них ведь сквозило это присущее богачкам ощущение собственного права: что она достойна владеть чем-то необычным лишь на том основании, что ей очень этого хочется, – будь то велосипед, платье от Скиапарелли или чужой муж. Легкость, с которой Файф очаровывала людей, заставляла Хэдли чувствовать себя совершенно непривлекательной. Она все чаще забывала отвечать на письма подруги. «Хэдли, милая, – писала Файф в ту зиму. – Тут обнаруживается серьезная недостача писем с твоей стороны. Нельзя ли как-то урегулировать этот момент, выдав почте премиальные за срочную доставку?»

«Оставь в покое моего мужа», – хотелось написать Хэдли. А может, даже сказать это Файф в глаза. Но она этого так и не сделала.