Мисс Равенел уходит к северянам - [49]

— Это просто ужасно, — вскричала она в слезах, бросаясь в объятия к тетке, миссис Ларю, которая проживала дом в дом с Равенелами и поспешила сейчас навстречу прибывшим изгнанникам.

Лили, вообще говоря, недолюбливала свою тетку и никогда не поверила бы, что будет рыдать у нее на груди; но в этот горестный час все, кого она знала в былые счастливые дни, казались ей близкими и родными.

— C’est effrayant[68], — сказала миссис Ларю. — Но плакать у нас немодно; мы распрощались, ma chère[69], с женскими слабостями. Наши слезы иссякли. Вандализм и варварство янки погрузили нас в горе, которое не оплачешь слезами. Пусть этот зверь Батлер не услышит наших рыданий.

При всей энергичности речи миссис Ларю, она наполовину шутила. На ее алых губах блуждала полуулыбка и в миндалевидных сияющих черных глазах было больше любопытства, чем гнева. Кстати сказать, эта дама чуть сомнительной репутации приходилась Равенелам лишь свойственницей, а точнее, была вдовой брата покойной миссис Равенел. Ей недавно исполнилось тридцать три года, и она сохраняла пока что всю свою женскую прелесть. Смугловатая бледность лица у миссис Ларю оттенялась роскошными вьющимися волосами цвета воронова крыла и такими же черными, ясно очерченными бровями. У нее был приятный овал лица, носик прямой, губы тонкие, но выразительные, подбородок короткий и с ямочкой. Чаще всего она была весела и кокетлива, но со множеством переходов и сменявшихся настроений, включая подчас меланхолию и благочестивую грусть. Небольшого роста, она была хорошо сложена, с высокой грудью, ослепительной белизны руками и изящными щиколотками. Она не сражала с первого взгляда, но зато и не разочаровывала при более трезвой оценке ее красоты. Доктор испытывал к ней инстинктивную неприязнь, сомневался в ее добродетели (хотя и не располагал никакими прямыми уликами) и старался держать свою дочь от нее в стороне. Однако сейчас это было бы затруднительно, поскольку доктор часто бывал вне дома и не мог оставлять Лили совершенно одну.

В своих политических взглядах (не говоря об ином) эта дама была не менее двуликой, чем Янус. С сепаратистами она была ярой южанкой, громила Север и, если к тому была надобность, могла с утра и до вечера изощряться в проклятиях по адресу «гнусного Батлера», «предателя Фаррагута», варваров-янки, негролюбивых лудильщиков, и так далее, и тому подобное. В то же время она не упускала удобного случая зайти, без излишней огласки, к военному мэру города или даже к командующему, чтобы ценою улыбок и льстивых речей исхлопотать себе кое-какие выгоды. Сейчас, понимая отлично, что Равенелов осудят в городе как сторонников Севера, она не звала их пожить в своем поместительном доме. Но она ничего не имела против того, чтобы они жили под боком, на случай, если придется искать какой-нибудь льготы в штабе у северян. Исходя из того, что следует отдавать справедливость и черту, я сказал бы, что позиция миссис Ларю не была характерной для большинства нетерпимых и гордых луизианских аристократов-плантаторов. Не принадлежала она и к тому меньшинству, которое держалось воззрений доктора Равенела. Поскольку миссис Ларю была родом из почтенной французско-креольской семьи и покойный муж ее, видный новоорлеанский юрист, был отчаянным южным ультра, она, в той же мере, что отец и дочь Равенелы, принадлежала к луизианскому патрициату; с той только разницей, что оставалась с Суле, когда Равенел примкнул к партии Баркера.[70] Приход северян не разорил миссис Ларго. Она не владела рабами, плантациями и пароходами, той «особенной» южной собственностью, которая обесценилась с приходом северных войск. Миссис Ларю хранила свой капитал в ценных бумагах, а новоорлеанские банки, хоть и ограниченные в коммерческой инициативе, сохраняли пока что свои позиции на биржевом рынке страны. Миссис Ларю беспокоилась все же, как бы с этой гражданской войной не потерять невзначай своих денег, и потому, проклиная варваров-янки, в то же время очень боялась поссориться с ними.

Беседу племянницы с юной тетушкой прервали своим приходом миссис и мисс Лэнгдон — две бледные худощавые дамы со скорбными лицами, обе в черном, без фижм, крайне аристократичные, источавшие злобу на северян. Они обе вздрогнули, увидев мисс Равенел, но быстро пришли в себя и оглядели ее свысока невидящим взглядом. Внутренне наслаждаясь, миссис Ларю поторопилась представить свою племянницу.

Разумеется! Мисс Равенел! Как же, они знакомы. Просто никак не думали встретиться с ней. Ведь она, если только память им не изменяет, переселилась на Север вместе со своим батюшкой.

Лили краснела и трепетала от гнева и унижения. Она поняла сейчас, что за верность ее отца единству страны она будет подвергнута здесь остракизму. Вот награда за всю любовь ее к Новому Орлеану, за защиту Луизианы от критики янки! Они будут ее третировать, как дочь своего отца, издеваться над ней. Она восстала в душе против этой несправедливости, но не сказала ни слова и ограничилась высокомерным кивком. Нет, она не намерена давать объяснения; во-первых, она не желает осуждать своего отца, во-вторых, она слишком взволнована, чтобы пускаться в споры. Дамы и миссис Ларю между тем завели разговор о политике и вскоре уже приковали словесно к столбу зловредного Батлера и сплясали вкруг столба воинственный танец; затем содрали общими силами с гнусного Батлера скальп, изготовили кубок из черепа и освежились горячей кровью врага. Лили припомнила, как раздражали ее патриотические филиппики новобостонских матрон, но ничего даже чуть похожего она там, конечно, не слыхивала. И потому она отнеслась без особой симпатии к жалобам миссис Лэнгдон на постигшие их несчастья. Разумеется, ее опечалила весть, что Фред Лэнгдон погиб, защищая форт Джексон, но она с отвращением слушала, как его мать призывала к кровавой мести. Только сию минуту они отнеслись к ней так дурно лишь потому, что она дочь своего отца. Она еле сдержала насмешливую улыбку, когда гостьи, наперебой и задыхаясь от ярости, стали рассказывать, как «срезали» утром в омнибусе офицеришку-янки.