Мисс Равенел уходит к северянам - [142]

Теперь ему было ясно, что надобно делать, — уехать отсюда немедленно, чтобы больше не видеть Картера.

ГЛАВА XXXII Самый логичный выход

Когда Лили очнулась, она лежала на отцовской кровати. Склонившись над ней, Равенел щупал ей пульс, отирал влажный лоб платком, целовал ее и твердил: «Лили! Лили!» — хриплым от горя и ужаса шепотом. Он хорошо понимал, что в эту минуту ей лучше всего быть в беспамятстве; но придет ли она в себя, сможет ли жить после этого? Лили сперва лежала спокойно, силясь припомнить, что с ней приключилось, пытаясь не верить себе, но потом, застонав в новом приступе боли, уткнулась лицом в подушку. Прошло еще пять или десять минут в молчании, и только когда Равенел, в порыве отцовского горя, излил ей всю свою жалость и нежность, она обернулась к нему с отчаянным криком и, обняв его, зарыдала. Она стиснула зубы, словно от сильной физической боли; крики неслись из слегка приоткрытых губ; она не смотрела ему в лицо и лежала, закрыв глаза или глядя куда-то в сторону, мимо, в пространство. Видимо, даже в своем глубочайшем несчастье она стыдилась позора, который постиг ее как женщину и жену. Но вот приступ рыданий прошел, и Лили затихла в безмолвном отчаянии; только дрожали губы и трепетали пальцы. Равенел прошептал: «Мы уедем на Север и никогда не вернемся назад», — но она ничего не сказала. И продолжала упорно молчать, пока он не спросил ее, не принести ли к ней Рэвви. И тогда, словно небо ниспослало ей утешение, она со страстной горячностью крикнула: «Да!» Доктор оставил Лили с младенцем и с полчаса не входил к ней, зная, что лучшего лекарства сейчас для нее не найти.

Ему предстояло решить срочное дело: надо было устроить так, чтобы Лили больше не видела миссис Ларю. Он и сам не желал ее видеть, разве только в гробу. Потому, запечатав в конверт роковое письмо, он отослал ей его, приложив от себя записку, которая, надо признать, далась ему нелегко.

«Сударыня, ваше письмо, которое я прилагаю, попало к моей дочери. Она тяжело больна. Надеюсь, у вас хватит чуткости не видеться более с ней».

Когда служанка вернулась от миссис Ларю, доктор спросил ее:

— Джулия, ты отдала письмо миссис Ларю?

— Да, сэр, конечно.

— Лично ей в руки?

— Да, сэр, конечно. Миссис Ларю лежала в постели. Прямо ей отдала.

— Ну и как… что она… сказала? — спросил Равенел, запинаясь.

— Ничего. Просто чиркнула спичкой и тут же сожгла письмо.

Доктор был потрясен. Какая порочность, какая бесчувственность должны скрываться за этим холодным спокойствием. Но, если сказать всю правду, миссис Ларю отнюдь не была спокойна. Больше того, ни разу за всю свою жизнь она не была так расстроена.

— Ах, как грустно! — твердила она про себя. — Я принесла им несчастье, а ведь я не хотела этого. Почему этот олух не сжег мои письма? Я ведь сожгла его письма. Как грустно. Нужно что-то немедленно делать.

Она велела сложить чемоданы и, спешно позавтракав, отбыла в Карролтон. Там она сперва заперлась в гостиничном номере, а потом приискала себе пансион на окраине города. Она приказала слуге известить ее, когда Равенелы уедут из Нового Орлеана, и только тогда собиралась вернуться домой. Она понимала, какой это будет жестокостью — попасться сейчас на глаза бедной Лили, и твердо решила терпеть и сидеть в Карролтоне, как бы ни было ей разорительно жить на два дома. В порыве раскаяния и сожаления она готова даже была с убытком продать особняк или вовсе его запереть и уехать в какой-нибудь северный город, если доктор и Лили надумают вдруг остаться на Юге. «Это мой нравственный долг», — размышляла миссис Ларю, убеждаясь мало-помалу, что она, в общем, добрая женщина и готова идти на жертвы. А потом глубоко вздохнула и молвила: «Бедная Лили! Конечно, мне ее жаль. Впрочем, у них ребенок, и ради ребенка она помирится с мужем».

Миссис Ларю пришла мысль, что было бы даже приятно снова увидеть малютку, облобызать его еще раз на прощанье.

Она приискала себе приют в почтенном семействе: муж, жена и две перезрелые дочери, одной двадцать восемь лет, другой уже тридцать; родители — родом из Новой Англии, дети рожденные в Луизиане; но все четверо богобоязненные, скромные и молчаливые — в строгом новоанглийском духе. Мистер Аллен, недавний торговец хлопком, почти разорился за годы войны и был только рад получить малую толику денег, приняв к себе в дом респектабельную жиличку. Да и миссис Ларю неспроста выбрала этот дом; она полагала, что чуточка святости пойдет ей сейчас на пользу (пусть даже святость будет не лично ее, а соседская). Мало ли что приключится? Лили в жару и в бреду может что-нибудь выболтать. Пойдут разные слухи. Сейчас ей как раз очень требуется солидная репутация. С минуту она потешилась мыслью уйти в монастырь, но тут же ее отвергла. «И здесь жизнь достаточно постная», — решила она, подавляя улыбку и взирая на лица своих благонравных хозяев.

Алленов, впрочем, она легко покорила, как до того священника на борту парохода «Креол» и ученого богослова в Нью-Йорке. Ее скромность, даже застенчивость, приветливая манера держаться, веселый, живой разговор умиляли их бесконечно. Милая женственность миссис Ларю словно вернула обеим отцветшим девицам ушедшую юность; к тому же жиличка была и разумной советчицей, и мастерицей в шитье. Миссис Аллен, желая ей вечером доброй ночи, всякий раз с материнской нежностью целовала ее. Добавим, что миссис Ларю, повторяя свой старый испытанный фокус, опять усомнилась в своей католической вере и возжаждала божьего слова. Даже много позднее, когда, вернувшись домой, она погрузилась в прежнюю светскую жизнь, мистер Аллен все слал ей брошюры с убедительной критикой папства и толстенные сочинения протестантских теологов, всякий раз вызывая у миссис Ларю сильнейшие приступы смеха. Но, заметим — только заочно; смеяться над ним в лицо она никогда бы не стала, ибо была добросердечной и воспитанной женщиной.