Мисс Равенел уходит к северянам - [131]

— Мы свергнуты с трона, — сказал Равенел полковнику. — Мы с вами Сатурны, принесенные в жертву молодому Юпитеру.[145]

— Ерунда! — откликнулась Лили. — Ты, конечно, решил, что будешь теперь на свободе возиться с камнями. И счастлив по этому поводу. Зря надеешься, я не позволю!

— Я вижу, ты хочешь и нас обратить в свою веру. Ну что ж, мы не против. Готовы идти проповедовать, где нам прикажешь.

— Здесь, в этом самом доме. Поглядите, какой он красавчик!

Дедушка знал вернее отца и матери, как надлежит обращаться с крошкой Юпитером. Он взял его на руки, подошел с ним к окну, раздвинул портьеры и засмеялся, увидев, как тот, сперва поморгав, важно возвел глазенки наверх, к лучезарному небу.

— Он тянется к свету, как цветок или дерево, — сказал Равенел. — Стремится увидеть райский чертог. Кто знает, когда он прибудет на небо? Порой они поспешают туда на своих колесницах.

— К чему эти речи? — взмолилась Лили. — Он никогда не умрет!

А доктор, тот думал в эту минуту о собственном сыне, который — тому уже больше чем двадцать лет — вознесся на небо прямо из колыбели.

Что до Картера, то, сохраняя всю нежность к жене, он испытывал в эти дни еще новое чувство — крайнее изумление. Лишь огромным усилием воли, призвав на помощь фантазию, он готов был признать своим сыном это нежное существо. Страсть Лили к младенцу сердила его; сам он пока что не мог полюбить его столь же сильно, как он любил Лили. Он был ласков с ребенком, — тот нуждался в его защите; но что до любви, он любил его лишь постольку, поскольку любил свою Лили. Он боялся с ним нянчиться, бывал всегда очень доволен, когда Лили держала младенца, и мгновенно пугался, когда брал его на руки сам; этот теплый, мягкий комочек казался пугающе хрупким.

— Легче в атаку идти, — говаривал он, — это мне не впервой, я привык. Но уронить малыша… — И бывалый солдат замирал от испуга.

Наступили прелестные дни, младенец и мать каждый день открывали все новые тайны друг в друге и влюблялись друг в друга все крепче. Бездетный мужчина и даже бездетная женщина еще не сумеют найти ни малейшего смысла во взоре младенца, а мать, та уже и приметила что-то, и оценила. Не смейтесь над ней недоверчиво, когда она скажет: «Видите, он уже стал кое в чем разбираться». Конечно, она пристрастна, она фантазирует; младенец пока что живет ощущениями, она же считает, что он уже мыслит. Ее наблюдения — скорее пророчество, чем холодный учет фактов; и все же она действительно чувствует, видит зарождение сознания в ребенке. Лили была неправа, когда утверждала, что ее трехнедельный сын уже узнает папу, но, конечно, он знал свою маму и жаждал, чтобы она поскорее взяла его на руки. Иногда она медлила, давала ему покричать, — так приятно ей было думать, что он к ней стремится. А потом хватала его, прижимала к труди, чтобы стать ему утешительницей, счастьем всей его жизни. Оба они просвещали и утешали друг друга, и каждый был, в свою очередь, божеством для другого.

Привязанность к сыну всколыхнула и ее религиозные чувства. Она получила дар, за который нельзя было не возблагодарить небеса, столь божественный, что одно только небо могло быть его дарителем; дар столь хрупкий, что только небо могло сохранить его. За сына она молилась так проникновенно и так беззаветно, как не молилась даже за мужа, ушедшего в бой. Она уповала, что всемилостивый бог-отец и его божественный сын, отдавший жизнь за людей, позаботятся о ее беззащитном, невинном дитяти. Причем эти чувства Лили не были пылкими, — сильные чувства были ей сейчас не под силу, — они были тихими, нежными, как ветерок в апельсиновой роще. Только раз, когда она снова лежала в жару, ее посетило видение: комната вдруг наполнилась ярким таинственным светом, она испытала мгновение неизъяснимой радости, и некий божественный голос промолвил: «Отпускаю тебе все грехи».

Прощенная небесами, она хотела теперь быть прощенной людьми. Наутро, еще вспоминая ночное видение, хотя оно и ушло вместе с давешним жаром, она призвала к себе мужа и со слезами молила его простить ей какую-то старую и позабытую ссору. То было мучительным испытанием для Картера — смотреть, как Лили просит его прощения. Но он не посмел признаться в своей вине перед ней и тем облегчить свою душу. Он только упал на колени, полный раскаяния.

— Прости ты меня, я вовсе тебя не стою, — сказал он, — я недостоин твоей любви. Помолись за меня, дорогая.

Она сделалась для него божеством, возлюбившим его, изгонявшим его пороки, но, увы, божеством не всевидящим. Приобщенная к святости своим материнством, она изливала свой свет и на него.

Лили еще не вставала с постели, и ее радости перемежались заботами. Ей нельзя было много двигаться, за ней требовался уход, ей не давали вдоволь возиться с сынишкой. Когда по утрам ее умывала сиделка, то иной раз небрежно ее вытирала, и Лили потом приходилось тереться лицом о подушки, чтобы его осушить. Кончилось это тем, что она отстранила сиделку и попросила мужа побыть при ней. И Картер был только рад, что мог как-то принизить себя, превратившись на время в горничную; ему казалось, что этим он искупает частично свое преступление, в котором не смел ей признаться. Он умывал ее, приносил ей в постель еду, кормил ее с ложечки, часами обмахивал веером, и все это делал, как Лили теперь казалось, лучше, чем все другие.