Миры Урсулы ле Гуин. Том 12 - [38]

— Не знаю.

— А что, больно?

— Вы хотите сказать, что аппарат включен?

— Уже девяносто секунд.

Он открыл глаза, попытался оглядеться, насколько это позволяли зажимы электродного шлема, и спросил:

— Где экран?

Я объяснила, что исследуемому никогда не показывают работающий экран, поскольку воплощение мыслей может оказаться весьма волнующим и беспокоящим.

— Наподобие фоновых шумов от микрофона? — Соде применил сравнение, точно такое, какое обычно использует на сеансах док. Авен. Ф.С. — определенно образованный и умный человек.

NB: Умные параноики чрезвычайно опасны!

— Что вы видите? — спросил он.

— Сидите спокойно, — ответила я, — я хочу видеть не то, что вы говорите, а то, что думаете.

— Но это, в общем-то, вас не касается, — буркнул Ф.С., хотя и довольно вежливым тоном, как будто пытался пошутить.

Между тем белый цвет страха на экране поглотили темные, интенсивные волевые витки, а через несколько секунд все измерения сознания закрыла роза: распустившаяся розовая роза, прекрасно ощущаемая и визуализированная, четкая и устойчивая.

— О чем я думаю, доктор Собел? — спросил Соде.

— О медведях в зоопарке. — Интересно, почему я так ответила пациенту? Самозащита? От чего?

Соде засмеялся, и подсознание стало кристально-черным, рельефным, роза потемнела и заколебалась.

— Я пошутила. Не могли бы вы вернуть розу? — Экран тут же побелел, отображая реакцию страха. — Послушайте, — настаивала я, — так мы далеко не уйдем, если на первом же сеансе начнем понапрасну тратить время. Чтобы мы вместе смогли эффективно работать, вам надо многому научиться, а мне — очень много узнать о вас. Поэтому давайте больше не будем шутить, хорошо? Просто расслабьтесь и думайте о чем угодно.

В измерении сознания возникли смятение и какие-то слова, подсознание поблекло и окрасилось в серый цвет, отображая подавленность. Роза несколько раз появлялась, но очень слабо и неустойчиво. Соде пытался сконцентрироваться на цветке, но не мог. Я увидела несколько быстро меняющихся образов: себя, свою рабочую форму, форму работников ТРТУ, серую машину, кухню, палату для буйных (сильный слуховой образ — крики), стол, бумаги на столе. Соде сосредоточился на бумагах, которые оказались чертежами какой-то машины, и начал их просматривать — намеренно и довольно эффективно.

— Что это за машина? — наконец спросила я.

Соде начал отвечать вслух, а затем замолчал, и я услышала его мысленный ответ в наушниках: «Схема ротационного мотора для тяги» — или что-то вроде этого, точные слова, конечно, записаны на пленке. Я повторила услышанную фразу и спросила:

— Но это не классифицированные планы, да?

— Нет, — вслух ответил он и добавил: — Я не знаю никаких секретов.

Реакция на вопрос была напряженной и запутанной, каждое слово поднимало рябь и волнение на всех уровнях, соединяющиеся кольца быстро и широко развертывались над сознанием и в подсознании. Через несколько секунд все это закрыла огромная вывеска, появившаяся на переднем плане сознания, которую Соде визуализировал намеренно, как розу и чертежи. Снова и снова читая надпись на вывеске, Соде мысленно выкрикивал прочитанное: «НЕ ВМЕШИВАЙСЯ! НЕ ВМЕШИВАЙСЯ! НЕ ВМЕШИВАЙСЯ!»

Затем все начало мерцать и затуманиваться, и вскоре стали преобладать соматические сигналы.

— Я устал, — вслух сказал пациент, и я закончила сеанс (12,5 мин.).

Сняв с Соде шлем и расстегнув зажимы, я принесла ему чашку чая со стойки персонала в холле. Когда я предложила пациенту чай, на глазах его показались слезы. Руки Соде настолько занемели от сжимания подлокотников, что он с трудом смог взять чашку. Я сказала, чтобы он расслабился и перестал бояться, так как мы пытаемся помочь ему, а не навредить.

Соде взглянул на меня широко раскрытыми глазами, в которых, к сожалению, ничего нельзя было прочесть. Жаль, что я уже сняла с него шлем. Наверное, никогда нельзя поймать на психоскопе самые лучшие моменты.

— Доктор, почему я в этом госпитале? — спросил он.

— Для диагностики и терапии, — ответила я.

Я сказала, что он, вероятно, не может вспомнить то, что произошло, но вел он себя весьма странно. Соде спросил, как и когда, и я ответила, что все прояснится, когда терапия возымеет свое действие. Даже если бы я знала подробности его психотического эпизода, то сказала бы то же самое. Таковы правила врачебной этики. И все же я чувствовала, что занимаю неверную позицию. Если бы отчет ТРТУ не был классифицирован, я бы спокойно беседовала с пациентом, основываясь на знаниях и фактах. И смогла бы лучше отреагировать на то, что он произнес в следующую секунду:

— Меня разбудили в два часа утра, отволокли в тюрьму, допрашивали, били и пичкали таблетками. Полагаю, что после этого я мог вести себя странно. Как вы думаете?

— Иногда человек, находящийся в состоянии стресса, неправильно истолковывает действия окружающих, — ответила я. — Пейте свой чай, и я отведу вас обратно в палату. У вас поднимается температура.

— Палата… — Соде как-то странно поморщился, а затем воскликнул в совершенном отчаянии: — А может, вы не знаете, почему я на самом деле здесь?

Это очень странно, он как будто включил меня в систему галлюцинаций, приняв на «свою сторону». Надо почитать Рейнгельда. Мне следовало учесть, что пациенты обычно переносят галлюцинации в реальную жизнь.