Миры (сборник) - [47]

Бенни покачал указательным пальцем у меня перед носом:

– Это звучит не по-коммунистически.

– Да я и не коммунистка, – возмутилась я.

– Извини. – Он сделал глоток из стакана. – Ты живешь в государстве…

– В Мире.

– Ты живешь во Вселенной, где есть такое государство – твой Мир, и этому государству принадлежит все, что есть там у вас ценного, и оно дает тебе жилье и кормит, взяв тебя на довольствие, и одаривает такими пустячками, как поездка на учебу на Землю, если кому-то кажется, что тебе не мешало бы подучиться в земном университете. Прости, но для меня это – претворенный в жизнь принцип: «От каждого – по способностям, каждому – по потребностям».

Я попыталась говорить спокойным, ровным голосом:

– Одно дело коммунизм – как общечеловеческий идеал. Другое – марксизм. Да и нет на орбите никакого коммунизма. Кроме того, Маркс не мог предвидеть, что в космосе возникнет поселение с самостоятельной экономикой.

– Все правильно, Марианна. – Он взял мои руки в свои теплые ладони. – Но когда мы видим нечто, потребляющее овес и выдающее в качестве отходов дерьмо, и ты при этом утверждаешь, что это не лошадь, а «бьюик», я согласен – пусть оно называется «бьюиком». От перемены названия суть явления не меняется.

Я с трудом подавила в себе желание вылить вино Бенни на штаны.

– Ты у нас поэт, – сказала я. – Витаешь в облаках – витай на здоровье. Но сделай милость, не снисходи до меня, грешной, со своими заумствованиями.

– Это ты снизошла до меня, – сказал Аронс.

– Ты всерьез так думаешь? Сожалею, – вздохнула я. – По-моему, у тебя каша в голове.

– Вот сейчас ты близка к истине. – Бенни оставил в покое мои руки, допил вино из стакана и откинулся на спинку стула. Судя по его спокойному, задумчивому взгляду, он собирался с мыслями. – Да, каша в голове! Но отчего? Каждый, кто видит мир таким, каков он есть, повсюду видит хаос. А искусство – это способ, это попытка хоть как-то, на время, упорядочить хаос. Способ, конечно, несовершенный, поэтому-то искусство и вечно. Каждый, кто берется творить, не испытывая в душе чувство растерянности, смятения, – проходимец в искусстве.

– По отношению ко многим – в высшей степени несправедливо, – сказала я.

– Ничего не имею против дилетантов, – скороговоркой объяснил Бенни. – Их увлечение – самолечение, и оно им обходится дешевле, чем лечение у психотерапевта. Но когда метры уверяют, что им известно, что собой представляет Человек и в каких отношениях он находится с Мирозданием, это не что иное, как обман, поденщина на потребу публике. Пропаганда ложных ценностей.

Дабы заткнуть ему рот, я наполнила его стакан вином.

– Даже если это и правда, какое отношение все это имеет к твоему рисованию? Оно имело бы отношение к твоей литературе, когда бы ты выпендривался, перегружая, к примеру, стихи аллитерациями, чтобы поднять их коммерческую или не знаю уж какую иную стоимость. Но ты вот здесь только что сам меня уверял, что не относишься к своим картинкам серьезно, – вполне логично развивала я мысль. – Здесь-то ты – дилетант!

– Именно так. Я рисую от скуки или чтобы расслабиться, и мне нет дела, что станет с моими картинками потом. Мне нравится дарить их друзьям, – сказал Бенни. – Мне приятно отдавать их прохожим за мизерную цену. Иногда хватает на ужин, иногда это – квартплата за пару дней. Галерея же собирается фактически оплачивать все мои счета, мою жизнь.

– Ну и что в этом плохого? – спросила я. – У тебя будет легкая жизнь!

– Ладно. Ты любишь давить на людей. Ты умеешь их дожимать. Почему бы тебе самой, однако, не одеться повульгарней и не присоединиться к тем дамам, что посиживают в баре в юбках с разрезами до пупа? Ночь в неделю – и ты вернешься в Ново-Йорк с суммой, в два раза превышающей ту, с которой ты ступила на Землю.

Я схватилась за край стола. Я набрала полные легкие воздуха.

– Но ты не продаешь свои ноги, – мягко сказал Бенни. – Ты даришь их друзьям. И тебе доставляет удовольствие, когда ты видишь, что друзья оценивают твои дары по достоинству.

Прежде чем я успела решить, не пора ли поставить наглеца на место – никакой другой аналогии, кроме секса, он, конечно, провести не мог, – я услышала, что в соседней с нами кабинке кто-то наливает пиво или вино, и оглянулась. Там сидел Хокинс. Я помахала ему рукой.

– Веди себя как ни в чем не бывало, – посоветовала я Аронсу. – Здесь сотрудник ФБР. Тот, о котором я тебе как-то говорила.

– Боже! – занервничал Аронс. – Есть в этом заведении служебный выход?

– Не будь идиотом, – зашипела я на Бенни.

– Никакого идиотизма, – обиделся Бенни. – Естественно прогрессирующая шизофрения. Ты что, на все сто процентов уверена в том, что за нами и здесь не приглядывают?

– Ты думаешь, у них на службе столько народу, что они к каждому столику каждой забегаловки готовы приставить по офицеру ФБР? – спросила я. – Но даже если и так. Что подозрительного в том, что Джефф по пути на занятия заглянул в кафе?

– А ему не покажется подозрительным, что мы тут сидим? – прошептал Аронс.

– Говори громко, четко. Нам с тобой не о чем шушукаться, – приказала я.

Он откашлялся.

– Но отчего у меня ощущение, что на моем горле затягивается петля? – спросил он.