Миры Пола Андерсона. Том 22 - [172]

Близилась середина лета, и солнце еще висело над Каттегатом, отбрасывая на него полоску расплавленного золота. На востоке, по ту сторону пролива, его низкие лучи окрашивали облачные горы над Сканией, которая казалась далекой голубой полоской; здесь же небеса были чистыми, и в них привольно гулял ветер. Далеко в море дрейфовало несколько кораблей, казавшихся с берега игрушечными, и их паруса тоже ловили лучи заката. Прохладную тишину нарушали лишь негромкий шорох волн и крики чаек. Запахи моря и водорослей смешивались с ароматами вспаханной земли и леса.

Парнишки, пасшие гусей, первыми заметили путника, заверещали от восторга и во весь дух помчались к дороге. Незнакомец спросил, как отыскать дом фру Ингеборг. Его датский напоминал ее выговор, но все же чем-то отличался. Кто он такой — выходец из другой части Ютландии или же на самом деле иноземец? Мальчики заспорили об этом, когда он поехал к деревне.

На улицах Хорнбека, где с ним поздоровались взрослые, путник оказался не намного разговорчивее:

— Я друг фру Ингеборг и привез новости, предназначенные только для ее ушей. Завтра она сама расскажет вам все, что сочтет нужным. А пока прошу оставить нас в покое.

Селян вовсе не шокировало то, что гость собирается провести ночь под одной крышей с Ингеборг. Кто-то фыркнул, кое-кто позавидовал, а у некоторых хватило ума догадаться, что дело тут серьезное, потому что манеры незнакомца распутными никак не назовешь.

Домик Ингеборг стоял почти в конце улицы — обычное строение из проконопаченных мхом бревен, ставших серебристыми от времени, с низко нависающей соломенной крышей, обросшей лишайниками и сорняками и привязанной веревками, чтобы ее не снесло налетающими с севера штормами. Спешившись, незнакомец отвязал притороченный позади седла сверток, сунул его под мышку той же руки, что держала копье, и дал одному из селян монету, попросив отвести лошадь на конюшню. Когда он постучал в дверь, толпа зевак затаила дыхание.

Дверь распахнулась. Все увидели, как вскрикнула удивленная Ингеборг и как незнакомец сразу перешагнул порог и захлопнул дверь. Минуту спустя на окнах закрылись ставни, и смотреть и слушать стало нечего.

Комнату тускло освещал горящий в очаге торф, но Ингеборг, позабыв о бережливости, зажгла несколько тонких свечек. При их свете Тауно разглядел недавно сложенную плиту, стол, стул, узорчатую ткань

занавесей, ярко начищенную посуду на кухне и дымок, вьющийся среди увешанных провизией потолочных балок. Кот, до сих пор деливший с Ингеборг одиночество, спал на охапочке тростника, брошенной на глиняный пол. Тепло и запахи наполняли дом, словно желая отогнать уже наступившую ночь.

Тауно и Ингеборг сидели на сундуке, накрытая холстиной крышка которого служила заодно скамьей со спинкой. На полке рядом с Тауно стоял кубок с вином — один на двоих, — но они редко к нему прикасались, а еда и вовсе осталась нетронутой, потому что, когда прошло время бурных поцелуев, объятий, ласк, смеха, слез и слов радости, Тауно собрался с духом и решительно начал рассказывать:

— ...Я возвращался по суше, а не морем, надеясь отыскать хоть что-нибудь, что пробудило бы во мне надежду. Но путешествие мое оказалось попросту медленным, тяжелым и опасным. Да, кое-где я набредал на остатки волшебного мира — иногда совершенно мне незнакомого. Однажды я потратил немало времени, пытаясь узнать один такой островок получше, но теперь мне не хватало решимости где-либо задерживаться надолго. Несколько дней назад я добрался до Копенгагена. Нильс и Дагмар встретили меня очень приветливо, но именно поэтому мне еще меньше захотелось оставаться под одной крышей с ними — слишком уж там пахло святостью, и для моей Нады совсем не оставалось места. Про нее я им ничего не сказал, а вместо этого приобрел все, чтобы выглядеть уважаемым человеком, и поехал прямо сюда. Ах да, они просили передать тебе их добрые пожелания и приглашение вернуться. Им хочется, чтобы ты вращалась в обществе, получала от этого удовольствие, а потом вышла бы замуж за какого-нибудь достойного вдовца, которому нужна мать для его детей.

Ингеборг прильнула к Тауно. Его рука обвивала ее талию, а пальцы Ингеборг гладили его волосы. Но смотрела она не на него, а в темноту за распахнутой дверью в дальнюю комнату. Буря чувств, вызванная его рассказом, уже почти стихла, но она еще время от времени вздрагивала, тихонько откашливалась и говорила слегка охрипшим после долгого плача голосом; глаза у нее покраснели, а на щеках и верхней губе виднелась соль высохших слез. Набравшись решимости, она тихо спросила:

— Но как ты с ней уживаешься?

— Странно, — столь же тихо ответил Тауно, тоже глядя куда-то в пустоту. — Ее близость... она как сладкий, но обжигающий напиток, или как воспоминание о потере дорогого существа, когда горечь утраты еще сильна... но это больше чем память, это присутствие... Вы, христиане, чувствуете то же самое, вспоминая своих близких на Небесах?

— Думаю, нет.

— Просыпаясь, я чувствую ее в себе, как ощущаю биение сердца. — Тауно ударил себя по колену. И это все — только это, и воспоминания, такие пронзительные, каких еще никто... Мне больно! — Он взял себя в руки. — Но они же и успокаивают меня. Это ее присутствие — она ведь всегда со мной. А когда я засыпаю... о, тогда она приходит ко мне в снах. Они так похожи на жизнь, в них мы всегда вместе, так, как были прежде.