Миртала - [15]

Так что ничего удивительного, что женщина, из судьбы которой историки составили столько мрачных картин, а поэты черпали бурное героическое вдохновение, выглядела так, будто ее самое по какой-то случайности вырвали из страны теней и бросили к смертным.

У ног Арии, опираясь на ее колени и поднимая к ней румяное личико, сидел маленький Гельвидий, а его щебетанье бабушке о многочисленных своих детских приключениях и впечатлениях смешивалось с оживленными голосами Фании и Музония.

За белыми одеждами Фании мелькнула головка молоденькой девушки с огненными кудрями, ее черные глаза, в которых вспыхивали тысячи улыбок и искр и которые смотрели на все и всех очень внимательно и с большим интересом. Миртала, часто приходившая в этот дом, где покупали значительную часть ее товара и где пара часов пролетала у нее, словно одно упоительное мгновение, давно уже рассказала краткую свою историю. Когда она оказалась здесь впервые, Фания обошлась с ней ласково, но любезность ее была несколько высокомерной и смешанной с тем слегка пренебрежительным любопытством, которое в римлянах возбуждали чуждые их цивилизации племена, особенно восточные. Присматриваясь к стройному стану и смышленым глазам девушки, она спросила: «А ты, девушка, случайно не имеешь греческих кровей? По отцу, может, или по матери? Имя твое звучит вполне по-гречески…»

Потупив взор, Миртала отвечала:

— Галилея, земля сынов Израилевых, родина отца моего и матери моей. Отец был рыбаком, мирно бросал сети свои в воды голубых озер, но во времена правления римлянина Феликса, замешанный в бунте зелотов[20], он был отдан Феликсом в рабство одному греческому господину, к дому которого добровольно за своим мужем отправилась мать моя Ребекка. Хорошую работницу, умеющую ткать тонкие и узорные материи, греческий хозяин принял охотно. Я родилась уже в том доме, и дали имя мне — Миртала.

Так что родилась я в неволе. Как же оказалась я свободной жительницей Тибрского заречья? — все больше оживляясь, продолжала она. — Маленьким ребенком, сиротой, выкупил меня Менахем. Эпидемия коснулась Рима и убила моего отца. Душа матери моей, которая издавна тосковала по свободе и родному голубому озеру, вскоре тоже рассталась с телом. Вот тогда-то Менахем, после многих попыток и хлопот, выкупил меня из рабства у грека. И не только меня одну. Менахем истратил все свое состояние на выкуп из едомского рабства иудейских детей. Когда-то и он был богат. Могущественный правитель Рима Помпей, первым вторгшийся со своим войском в Иудею, привел его отца военнопленным в Рим. Здесь отец Менахема находился в услужении у богатого и щедрого господина, который дал ему вольную и отписал на него значительное состояние. Менахем получил это состояние (дом в Субуре и много тысяч сестерциев), но не употребил его ни на ведение выгодной торговли, ни на пышные приемы и роскошные одежды, ни на свадебный пир. У него никогда не было ни жены, ни своих детей. В Риме, в Эфесе, в Антиохии и Коринфе — везде выискивал он маленьких иудейских ребятишек, родители которых умерли в рабстве, и долго торговался с их хозяевами, выкупая детей и возвращая им свободу. Теперь все мы уже взрослые. Одни на дальней стороне ведут торговлю, другие поселились в Иудее и занимаются хозяйством, лишь двое остались с Менахемом, потому что были самыми любимыми… я и Йонатан…

Произнеся это имя, она вдруг замолчала. Она хорошо знала, почему перед чужими людьми его нельзя произносить, и, испугавшись содеянного, снова быстро-быстро заговорила о своем названом отце. Прежде он был здоровым, полным сил и даже часто бывал веселым. Его глаза светились добротой и состраданием, а речь была ласковой и шутливой. А теперь все по-другому. Бедный Менахем похудел и сгорбился, его щеки пожелтели и покрылись морщинами, голос время от времени становился то плаксивым, то суровым, а взгляд постоянно оставался печальным. Он очень изменился. Его голову переполняли черные мысли, и гнев поселился в его сердце. Теперь он часто сердится, сетует, посылает проклятия… На глаза Мирталы навернулись слезы. Собравшийся в перистиле кружок людей внимательно слушал историю Менахема, рассказанную приемной дочерью его. Сосредоточенный на лице еврейки, взгляд Фании становился менее надменным и более дружелюбным; с алых уст Артемидора исчезла веселая улыбка, даже Ария подняла пожелтевшие тяжелые веки, и под черными бровями суровые ее глаза загорелись блеском немого сочувствия; Музоний же спросил:

— Могу попытаться угадать причину, по которой здоровье покинуло тело и горечь напоила душу этого иудея? Не после ли той страшной войны, в которой была разрушена ваша столица и храмы ваши, произошли в нем эти изменения?

— Да, господин! — тихо ответила Миртала и, закрыв лицо руками, разрыдалась. Плача, она несколько раз поднималась со своего места, будто хотела вскочить, уйти, убежать отсюда. Но не уходила, не бежала. В ее полудетской груди шла борьба. Рассказывая о Менахеме, она вспомнила все-все, в том числе и то, о чем не должна была вспоминать здесь. К этому месту ее приковывало жгучее любопытство пытливого ума, приковывал непреодолимыми чарами звонкий голос Артемидора, который, обратившись к Музонию, с более глубоким и более печальным, чем всегда, взглядом, спрашивал: