Мировая история в легендах и мифах - [3]
Дошло уже до того, что Сенат в полном составе (стоя!) подавал Цезарю петиции: диктатор не считал даже нужным подниматься навстречу (неслыханно!) со своего курийского кресла. И еще — трудно было не заметить, что сандалии диктатора (из отличной, кстати, пергамской телячьей кожи) — о, ужас! — красного цвета[7].
На мартовские иды, во время праздника начала весны — Anna Plerenna — Цезарь собирался объявить Сенату будущее Рима. Он знал, что этот день останется в вечности. Государство, которое он построит, превзойдет все достижения даже Александра Великого, покорившего почти весь мир, но не сумевшего этот мир удержать. Он, Цезарь — сумеет. Он уже добился того, что живых достойных соперников у него больше нет, осталось соперничать только с великими мертвыми — Александром, Суллой, Помпеем, Крассом.
Цезарь не успел ничего объявить Сенату и народу Рима, не смог от заклокотавшей в горле крови… Гай Юлий Цезарь и вправду стал Богоподобным во всем. Во всем, кроме одного, о чем почти забыл: он оставался смертным комком плоти, крови, нервов… Вот в этом мерзкий старик Сулла оказался прав!
Воспоминания
Цезарь плохо спал в ту ночь. Все началось с абсолютно дурацкого сна. Он шел куда-то по совершенно пустынной дороге, да и не дороге даже, а скорее промерзшей тропе между полей, над которыми клубились чернильные снеговые облака. Где-то очень далеко чернел лес. Похоже было и на Галлию, и на Британию, и на Германию, и в то же время не похоже ни на одну из стран, которые он покорил или почти покорил. В целом мире, казалось, были только он, эта дорога и сумеречное небо, которое, надрываясь, тащило, словно переполненные сосуды, эту облачную тяжесть. Он понятия не имел, куда эта дорога ведет. Люди исчезли. Цезарь никогда не видел земли, у которой не было конца, как у неба. А тут не понять было, где одно, где другое. Он знал только одно: нужно идти, где-то все равно должно же ведь это кончиться! И туг пошел снег — густой, хлопьями.
Сзади кто-то окликнул его по имени. Он обернулся: перед ним на дороге стояли белокурый босой мальчик в отороченной пурпурным тунике, очень похожий на юного Александра Македонского, и черная волчица. Волчица смотрела добрыми, человеческими глазами, мальчик — желтыми, волчьими.
— Ромул? — осенило почему-то Цезаря.
— Он-то Ромул, — ответила грустно за мальчика волчица на прекрасной старинной латыни, — а вот мое имя, конечно, никого не интересует. Нуда ладно. Я привыкла.
Не успел Цезарь подумать о том, что у волков вообще-то не должно быть имен, как мальчик сказал неожиданно низким, довольно противным голосом:
— Я знаю: ты — Цезарь. Она сказала. А почему ты босой?
— Ну когда ты прекратишь задавать глупые вопросы? — по-матерински строго заметила мальчику волчица. — Здесь вы все босые.
— Даже Цезарь?! У него же были красные сандалии, царские! Разве ты не знаешь — это же Цезарь, вечный диктатор Рима!
— Мне всегда смешно и грустно, когда они там, у себя, что-то называют «вечным»! Какая наивность! — «улыбнулась» всей челюстью острых белоснежных, похожих на альпийские пики в феврале зубов капитолийская волчица. Цезарь, конечно, уже понял, что это — она.
Цезарь стал задавать ей частые, как пульс бегущего, вопросы, словно спрашивая прибывшего из вражеского тыла лазутчика:
— Что это за провинция? Что здесь за племена? Дружественны ли они Риму? Куда ведет эта дорога?
Он чувствовал, что ответы знает именно она, а не босой мальчишка с желтыми глазами.
— Прекрати свой допрос, консул, молю Юноной, — понизив голос, укоризненно покачала головой волчица. — Здесь тебе нечего и некого опасаться. Скоро сам все узнаешь. И пожалуйста, не пугай глупыми вопросами ребенка.
Она покосилась на мальчика, и тот протянул руку, и сплел свой указательный палец с цезаревым — точно так, как когда-то он, Гай Юлий, ходил на Форум с покойным отцом. И произнес непонятную фразу:
— Пошли. Сказано же: отсюда ведем его мы с тобой. Все заждались, а Сулла, поди, уже напился.
У Цезаря появилось странное чувство, будто все происходящее: и эта дорога, и это небо — правильно и хорошо, и как раз то, что и должно происходить. А впереди его ждет что-то, возможно, еще лучше. Снег перестал, тонко присыпав землю. Вокруг остались четыре цвета — белый, серебряный, серый и лиловый.
— Сулла? Ты сказал — Сулла?
— И Сулла, и Александр, и Дарий, и Кир, и много других, я не упомню, — деловито, словно школьный урок, ответил Ромул. — Много и незнакомых, в невиданной одежде.
— Трудно им вместе, — вздохнула волчица. — Только и говорят о великих победах, не умолкая, потому что как только замолкнут — начинают мучаться из-за своих ошибок, и у каждого из них есть одна, роковая, из-за которой все для него когда-то кончилось. Вот и мучаются теперь. Да как! Не позавидуешь… А ведь там — считали себя богами. Ошиблись. Но ничего не поделаешь… — завершила она, словно извиняясь.
И они — волчица, тяжко, по-стариковски наступая на снег большими лапами, и босые Ромул и Цезарь — двинулись к лиловым тучам на горизонте. Цезарь оглянулся: ни один из них не оставлял на снегу следов. Это удивило его, и он хотел спросить об этом у волчицы. Но проснулся.
