Мир Жоржи Амаду - [7]

Педро Аршанжо утверждает одну мысль: бразильский народ создал и ежеминутно создает самобытную культуру. Пора прекратить говорить о несамостоятельности, более или менее удачном подражании "цивилизации белых". Негры, индейцы и белые (вначале португальцы, а затем иммигранты из многих стран Старого Света) принесли в общий тигель новой нации свои традиции. Переплавившись в этом тигле, они дали начало новой, яркой и необычайной культуре. Но тезис Педро Аршанжо не только антропологический, но и социальный. Идеал Педро Аршанжо, тот идеал, который он отстаивает и своими исследованиями, и своей жизнью, не страшась унижений, нищеты, угроз, - в полном смысле слова демократический идеал. Национальное и классовое в его понимании не противоречат друг другу: именно труженики Бразилии сохраняют и развивают национальную культуру, именно в быту бедняков складываются и проявляются лучшие качества национального характера.

Жоржи Амаду отнюдь не принадлежит к тем, кто склонен идеализировать народный быт и видеть в нем нечто самодовлеющее: дескать, живет народ своими вечными ценностями и ничего ему больше не надо. Амаду и его герой знают, что народу нужно еще очень многое, что народный быт должен измениться и обязательно изменится. Это касается прежде всего социальных условий, но также и сознания: верований, понятий, отношений. В одной из сцен романа Педро Аршанжо объясняет коллеге, профессору Фраге, как может он, Аршанжо, убежденный материалист, интересоваться кандомбле и пляской негров, верящих, что в них вселились божества-ориша. Фрага - тоже ученый-материалист, но позитивистского толка, ограничивающий себя узко понятой научной сферой, не задумывающийся над диалектической сложностью общественного развития, И Аршанжо объясняет: веками сохранялся под кнутом рабовладельца, под полицейскими пулями танец богов-ориша, чтобы в будущем стать достоянием искусства, с театральной сцены восхищать людей чудом красоты. Помочь народу сохранить его искусство, жизнелюбие - не значит желать увековечить сегодняшний быт народа, но, наоборот, "помогать изменить общество, содействовать преобразованию мира".

В нравах и привычках Педро Аршанжо и его друзей, равно как и нравах и привычках героев других произведений Амаду, многое кажется нам сомнительным. Но дело в том, что между героями и читателем всегда стоит автор-рассказчик, не безликий повествователь, а человек, способный оценивать изображенную жизнь. Речь рассказчика исполнена юмора, добродушной иронии. Ирония становится профилактикой слишком прямого, примитивно-буквального понимания рассказа. Не бойтесь посмеяться над излишествами, чудачествами, слабостями героев, но отдайте должное их искренности и честности, великодушию и бескорыстию, их естественной доброте, говорит нам автор самой иронической интонацией речи.

Сказовая манера складывалась у Амаду постепенно. В "Габриэле..." рассказчик еще как будто срывается с голоса, то переходя к безликому повествованию, то зажигаясь эмоциональностью. Но с годами пришло виртуозное владение всеми регистрами художественной речи. "Может, это просто любовь к искусству рассказывать?" - лукаво говорит писатель в сказке для взрослых "История любви Полосатого Кота и сеньориты Ласточки". Эта сказка, которую Амаду сочинял, откладывая и возвращаясь, несколько лет, пленяет своей всесильной, поистине волшебной речью. Ни затейливого сюжета, ни яркой фантастики, ни неожиданной развязки, а читатель то улыбается, то грустит. Неожиданность, фантазия, затейливость и простота - все это только в манере рассказывать (но, следовательно, и в манере видеть мир), поворачивать обыденные вещи то одной, то другой стороной, заставляя читателя угадывать за юмористической буффонадой печаль неотвратимого старения.

Сказовый способ повествования генетически связан с устной литературой, с фольклором. В Бразилии и сейчас распространены и продаются на любой провинциальной ярмарке лубочные книжки. На этих же ярмарках собирают вокруг себя толпу слепые сказители, рассказывающие легендарные и полулегендарные истории о знаменитых разбойниках, жестоких плантаторах, мятежных рабах. Витиеватость заглавий последних произведений Амаду, имитирующих названия лубочных повестей, как бы отсылает нас к истокам, напоминает о родстве с фольклорным рассказом. Однако Амаду вовсе не подражает бесхитростно фольклорному сказу. Иногда читателям и критикам такая непринужденная манера повествования, весело льющийся рассказ кажутся уступкой занимательности, как бы клеймом "развлекательной литературы". Думается, что это близорукий взгляд. В игривом легкомыслии Амаду-рассказчика есть не только своя система, но и своя большая художественная цель. И слово "игра" употреблено тут недаром. Игровое начало в книгах Амаду действительно очень сильно: играют герои, играет рассказчик с теми, о ком он рассказывает, и с нами, читателями, поддразнивая нас деланной серьезностью лица. Но ведь игра имеет свое духовное содержание, и оно вовсе не сводится к развлечению и отдыху. Смысл, духовная цель игры это и есть сердцевина зрелого творчества Амаду.