Мир в ХХ веке - [7]

.

Этот дерзкий прогноз экстраполировал в будущее опыт целой серии крупнейших буржуазных революций XVII–XVIII вв. в Нидерландах, Англии, Северной Америке и особенно Великой Французской революции. Однако последовавшие революции 1848–1849 гг. в Европе не оправдали надежд авторов “Манифеста”. В итоге их не только не был осуществлен прорыв в грядущее, но не были решены и многие задачи не завершенных ранее буржуазных преобразований.

В последующие десятилетия революций в Европе почти не было. Зато заметно возросло значение реформ, в частности проведенных в Германии. Поэтому радикальные политические и социальные преобразования Отто фон Бисмарка стали даже называть “революцией сверху”. Победу Пруссии над Францией и серию династических войн увенчала “Конституция Германской империи”. Она закрепила монархический федеративный строй во главе с кайзером, с парламентом-рейхстагом, избираемым на основе всеобщих выборов (для мужчин), с укрупненной структурой “земель”. При сохранении властных позиций прусских юнкеров-милитаристов немцам были гарантированы основные демократические права и свободы, была впервые введена система социального законодательства. Все это обеспечило бурное развитие капитализма в промышленности, банковском деле и быстрое превращение Германии в мощную индустриально-аграрную державу, догнавшую передовые страны Запада и заявившую о своих претензиях на “место под солнцем”.

Реформы 60-х годов в России (в их числе: “великая” Крестьянская реформа 1861 г., судебная, земская, военная) давали гораздо меньше оснований для характеристики их как “революции сверху”. В отличие от Германии они нисколько не затронули самодержавный строй, сохранили огромные пережитки крепостничества, сопровождались реакционными “контрреформами”. Несмотря на промышленный и железнодорожный бум, Россия осталась страной “средне-слабого капитализма” с крайне отсталой, безграмотной деревней. Впрочем, как мы увидим дальше, реформы в обеих странах не решили многих демократических задач и не смогли предотвратить в XX веке народных революций[3].

Продолжая разрабатывать революционную теорию, Маркс обосновал ее глубоким, прежде всего экономическим, анализом современного ему капитализма. Было введено понятие “эпоха социальной революции”, как целой полосы развития, когда разрешаются накопившиеся противоречия между производительными силами и производственными отношениями[4]. При благоприятных условиях допускалась возможность мирного хода революции, но главный политический вывод по-прежнему гласил, что социальные движения народных масс раньше или позже приведут к всемирной победе пролетарской революции. Такая революция в отличие от прежних, буржуазных, сломает всю старую государственную машину и поставит на ее место самоуправляющуюся систему народной власти “типа Парижской коммуны 1871 г.” Это категоричное суждение не означало отрицания роли парламентаризма и демократии в политическом просвещении и воспитании масс. К концу XX в. оно стало одним из оснований программы и стратегии Второго Интернационала, созданного при участии Фридриха Энгельса на конгрессе социалистов в Париже в 1889 г. Продолжая размежевание с реформистами и анархистами, Социнтерн считал учение Маркса своей теоретической базой.

Однако едва в 1895 г. умер Энгельс, как его ученик, соратник и душеприказчик Эдуард Бернштейн (в статьях и книге “Предпосылки социализма и задачи социал-демократии”[5]) подверг принципы марксизма “ревизии”. Теоретически осмыслив реформистскую практику профсоюзных лидеров и социал-демократических парламентариев, он бросил открытый вызов генеральной установке, нацеленной на грядущую социалистическую революцию: “Для меня, — заявил он, — конечная цель, какова бы она ни была, — ничто, а движение — все”.

Решительную отповедь Берштейну сразу же дали левые социал-демократические публицисты Александр Гельфанд (Парвус), Георгий Плеханов и Роза Люксембург. Так возник у рубежа веков известный “спор о ревизионизме”. Суть интересующей нас проблемы раскрыла Роза Люксембург в предисловии к своей полемической брошюре “Социальная реформа или революция?”: “Название настоящего произведения может на первый взгляд вызвать удивление. Социальная реформа или революция? Разве может социал-демократия быть против социальной реформы? Можно ли противопоставлять социальную революцию, переворот в существующем строе, конечную цель социал-демократии, социальной реформе? Разумеется, нет. Для социал-демократии повседневная практическая борьба за социальные реформы, за улучшение положения трудового народа еще на почве существующего строя, борьба за демократические учреждения представляет собой, напротив, единственный путь руководства классовой борьбой пролетариата, продвижения к конечной цели — захвату политической власти и упразднению системы наемного труда. Для социал-демократии существует неразрывная связь между социальной реформой и социальной революцией: борьба за социальную реформу — это средство, а социальный переворот — это цель”.

И далее: «Противопоставление этих двух моментов рабочего движения мы впервые обнаруживаем в теории Эдуарда Бернштейна… Практически вся эта теория сводится не к чему иному, как к совету отказаться от социального переворота — конечной цели социал-демократии… Вот почему вопрос “социальная реформа или революция” в том смысле, как его понимает Бернштейн, является в то же время для социал-демократии вопросом: быть или не быть»