Мир тесен - [46]

— Боря, открой окно! — потребовала она, обратив ко мне озабоченное лицо. — Душно же! — И добавила сердито: — Зачем ты напоил его?

— Никто его не поил, — проворчал я, открывая форточку. — Вот еще… А все-таки противно смотреть, как в газете Риббентроп улыбается рядом с Молотовым.

— Мало ли что противно! — возразил Т. Т. — Противно — это эмоции. А в политике не должно быть эмоций. Пакт — это компромисс.

— Чиво-о? — Мишка прищурил глаз.

— Разумный компромисс. Мы ведь не берем у них идеологию или там… ну, методы. А в политике компромиссы…

— Да пошел ты в задницу со своими компромиссами! — рассвирепел младший сержант.

— Ну, это уже слишком, — заявила Владлена. — Не умеете себя вести. Безобразие какое!

* * *

…Спустя два дня или, вернее, ночи Ушкало, после телефонного разговора с комиссаром отряда, ушел на Хорсен. Не было его целую неделю. В его отсутствие островом командовал Безверхов. Это были не лучшие дни. Андрей заставлял вкалывать, достраивать оборону. Покрикивал. Обманчивое добродушие являла собою его заячья губа.

И вот ведь как: когда мы шебаршились на мысочке, под носом у финнов накатывали бревна или ворочали камни, не было у нас потерь при ночных обстрелах. Только взовьется со Стурхольма ракета, только рявкнет миномет или поплывет пулеметная трасса, как мы скатывались в убежища, хоронились за скалами. Лишь одного из ребят лейтенанта Васильева прихватило на пляжике, когда он закапывал очередную мину, — парень не успел отскочить за скалу, осколок вспорол ему живот. Его увезли в тяжелом состоянии, вряд ли он выжил. А нас, гарнизон Молнии, миновало вражеское железо.

А тут, уже на рассвете, когда занялся серенький день, когда почти весь гарнизон собрался под прикрытием большой скалы…

Я слышал, как Безверхов гаркнул: дескать, нечего прохлаждаться, взял бы и песочку подсыпал на перекрытие капонира! На кого это он? А, на Еремина. Тот безропотно поплелся с ведром и лопаткой вниз, к пляжу, наковырял там песку, мокрого и холодного, поднялся, высыпал на бревна, прикрывавшие нору в расселине, — эти убежища на островах называли капонирами. Мы, уставшие после ночной вахты и работ на мысочке, покуривали, ожидали чая — и не предвидели беды.

Еремин второй раз спустился к пляжу за песком. Не знаю, почему он вдруг передвинулся сильно влево, выйдя из-за прикрытия большой скалы, — песку, что ли, там было больше. Глазастый Сашка Игнатьев первый увидел, что он в опасной открытости, и крикнул: «Эй, Ерема…» В тот же миг на Стурхольме ударил пулемет, и Еремин упал. Сашка, и я, и Безверхов бросились вниз, на пляж, но нас опередил Литвак. Крикнул: «Не высовываться!», а сам пополз к Еремину. Теперь к Литваку устремились красные трассы огня, он замирал, распластавшись, снова полз, загребая локтями, медленно продвигаясь к неподвижному Еремину. Уже рассвело, утро было серое, но пронзительно ясное, без обычной притуманенности — черт, ну как назло! Финский пулеметчик бил короткими очередями — внимательно бил, не подпускал Литвака к Еремину. Хорошо, что Ленька Шатохин, сидевший в дзоте на мысочке, дошурупил, что «финик» бьет не просто так, для острастки, а прицельно. Шатохин навел пулемет и ударил по вспышкам на «Хвосте». Минуты, пока финн передвигался, меняя позицию, хватило для Литвака. Он в два кошачьих прыжка одолел смертельное расстояние, поднял Еремина на руки и метнулся обратно, оставив трассы новой очереди — ну, в сантиметре от своих пяток.

В каске, сбитой набок, странно ощерясь, Литвак медленно поднялся по каменистой тропинке, протоптанной от пляжа до большой скалы, и положил Еремина наземь. Ваня Шунтиков наклонился над ним, но медпомощи не требовалось никакой.

Наш маленький смешливый кок был мертв. Его заостренное книзу лицо с детским подбородком хранило удивленное выражение. Его ватник (Ерема был флотский, но предпочитал бушлату армейский ватник) был поперек груди черный от крови.

— Паглядзи! — крикнул Литвак Безверхову. — Зачем ты послау яго униз? — По его худым щекам, заросшим бурой бороденкой, текли слезы. — Сярод белага дня!

Это он зря… У Безверхова, конечно, и в мыслях не могло быть, что Еремин так неосторожно высунется из-за прикрытия. Но меня тоже разобрало зло на Безверхова. Строит из себя начальника… не может перенести, если кто-нибудь сидит без дела…

— Пясочку надсыпать! — отчаянно выкрикивал Литвак. — Як же тэта…

Безверхов, с автоматом «Суоми» на груди, стоял над телом Еремина. Его лицо, с остановившимися глазами, было серое, как воздух этого ужасного утра. Будто окаменел Безверхов. Тронь его сейчас, ударь — он не заметит.

Мы стояли полукольцом над бедным нашим Еремой. Угрюмые, обросшие, обвешанные оружием. Шунтиков нагнулся и попытался вытянуть из правой руки Еремина саперную лопатку. Но не смог. Еремин держал ее крепко — со всей нечеловеческой мощью предсмертной судороги.

* * *

Не спалось. Обычно после завтрака, после сладкого чая с хлебом без масла, я заваливался на нары в новеньком капонире и засыпал в неслыханном комфорте, в тепле, под треск разгоравшихся в камельке сыроватых дровишек. Это было время нашего отдыха.

Но сегодня не спалось.